Дарвин vs. Линкольн. Кто заслуживает звания 'человека двух столетий' - ученый или политик?

ИноСМИ

По капризу ложного божества, называемого совпадением, Чарльз Дарвин и Авраам Линкольн родились в один и тот же день двести лет назад. Но кто из них, спрашиваете вы, более велик? Тот, кто изменил наше представление о роде человеческом, или тот, кто превратил самую могущественную страну на планете в стража свободы и демократии? Кто из них достоин наивысшей оценки - ученый или государственный деятель?

Исходя из масштаба его 'интеллектуальной революции', Дарвин, несомненно, заслуживает высшей ступеньки пьедестала, но не сводилась ли его роль к простому наблюдению, описанию, систематизации? Разве он прошел знаменитый тест Маркса, заметившего, что любой философ в состоянии толковать действительность, но задача состоит в том, чтобы ее изменить?

С другой стороны, благодаря Линкольну Америка, конечно, стала силой, борющейся за свободу во всем мире, но не были ли он сам просто лидером, которому повезло выиграть войну, а отмена рабства произошла бы так или иначе, поскольку назрела объективно?
 

Сравнивать этих двух людей, конечно глупо, но сам заданный вопрос представляется уместным. Думаю мы все - кроме разве что какого-нибудь поклонника конфедератов и божественного происхождения человека одновременно - согласимся, что оба были титанами, но это не мешает нам искать ответа на вопрос: что заслуживает большего уважения - наука или политика?

Наука сегодня, пожалуй, пользуется таким же пиететом, как в Средние века - религия, однако в статье, опубликованной на этой неделе в Times Literary Supplement, ультрадарвинист Ричард Доукинс (Richard Dawkins) излагает свои взгляды так, будто он и его единомышленники и сегодня остаются некоей гонимой сектой правдолюбцев. В Британии, жалуется он, 'только 69% населения выступает за то, чтобы эволюционную теорию преподавали в школе. Сорок процентов американцев считает, что жизнь на земле в ее нынешнем виде существует со времен сотворения мира'. Преподаватели естественных наук, утверждает он, 'подвергаются все большему давлению со стороны лоббистов 'божественного происхождения', черпающих вдохновение, как правило, из американских или исламских источников'.

Иначе как интеллектуальной паранойей эти сетования не назовешь. Цифра в 31% 'противников эволюционной теории' в Британии скорее всего складывается в основном из тех, кому не нравится нудная манера преподавания естественных наук. Но в этом виновата неуклюжесть нынешнего всемогущего научного лобби, а отнюдь не дарвинизм как таковой.

Если о какой-то научной теории и можно сказать, что последние полвека стали временем ее полного триумфа, то это - теория Дарвина. Сам Доукинс отмечает: 'Минимум, что можно сказать об эволюционной теории - это то, что она 'работает'. Из этого любой, кроме самых отъявленных педантов, сделает логический вывод: она верна'. Государственные субсидии на биологические исследования намного превышают налоговые льготы для религиозных фундаменталистов. Рядом с 'мегалитами' университетов, воздвигнутых усилиями последователей Дарвина, скромные прибежища научной теологии выглядят почти незаметными. Большая наука сегодня велика в буквальном смысле. И Дарвин не нуждается в апологетах.

Что же на этом фоне можно сказать о Линкольне? Этот нерешительный провинциальный адвокат пал от руки безумца всего через пять лет после прихода в Белый дом, и никто не знает, как он справился бы с 'реконструкцией' Юга. Более того, если бы генерал Роберт Ли не совершил роковую ошибку, вторгнувшись в Пенсильванию и тем самым проиграв войну, Линкольн, возможно, так и вошел бы в историю как один из множества амбициозных политиков.

Линкольну необычайно повезло: когда он произнес несколько слов на открытии солдатского кладбища в Геттисберге в 1863 г., вблизи оказался внимательный репортер. Ничего новаторского в его речи не было: 'правление народа, именем народа и ради народа никогда не исчезнет с лица земли'. Об этом говорили еще отцы-основатели США, но случай оказался уж очень уместным.

Линкольн спас Америку от 'балканизации', охватившей южные штаты, и несомненно ускорил отмену рабства, но со временем Союз и без него был бы восстановлен, а рабы освобождены. Он создал коалицию, способную противостоять сепаратизму, - в то время сама эта задача считалась небесспорной - и сплотил страну вокруг общей цели. Но на деле его следует считать не революционером, а символическим воплощением долгого последовательного процесса.

Деятельность Дарвина тоже была звеном последовательного процесса. Он основывался на трудах своего деда Эразма, от которого и почерпнул гипотезы о биологической изменчивости и выживании сильнейших. Что же касается теории естественного отбора, то его чуть не постигла судьба Хамфри Гейнсборо (Humphrey Gainsborough) - одного из изобретателей парового двигателя - и многих 'первооткрывателей' Америки: с этим открытием Дарвин едва успел опередить другого биолога, Альфреда Рассела Уоллеса (Alfred Russel Wallace). Но это означает лишь одно: если бы Дарвина (или Линкольна) не было, история бы их 'выдумала'.

Куда более яркий контраст наблюдается между сферами их деятельности. За два века, что прошли со дня рождения Дарвина, в биологической науке был достигнут ошеломляющий прогресс. Множество барьеров и предрассудков рухнуло не только благодаря самим его открытиям, но и благодаря методике, широте мышления, и способности великого ученого взглянуть на природу 'незамыленным глазом'.

В политической сфере ситуация выглядит не столь благополучно. Линкольну в качестве строительного материала достались лишь 'кривые сучья' политики. Один из его предшественников на посту президента, Джон Адамс (John Adams), как-то с грустью заметил: 'Все остальные науки движутся вперед, а наука государственного управления топчется на месте: сегодня она немногим совершеннее, чем три-четыре тысячи лет назад'.

В качестве постоянного напоминания о справедливости этих слов на моем столе лежит обзор истории войн, вызванных катастрофическими просчетами - 'Путь ошибок' (The March of Folly) Барбары Такман (Barbara Tuchman). Автор недоумевает: 'во всех сферах, кроме государственной политики', люди добились потрясающих успехов - научились складывать из простых камней гигантские соборы, ткать шелк из нитей шелкопрядов, извлекать из простого металла звуки величественных симфоний, слетали на Луну, одолели эпидемии. Политика, по мнению Такман, - даже если сузить ее до пределов государственного управления - подобному прогрессу не подвержена. Вновь и вновь - в том числе и сегодня - коллеги Линкольна ведут себя столь же капризно и опрометчиво, как афинский демос.

Не далее как на этой неделе мы наблюдали попытки британского правительства 'отменить' дарвиновский принцип естественного отбора в финансовом секторе. Гордон Браун (Gordon Brown) продолжает разваливать британскую экономику, услужливо заискивая перед банкирами, а министр внутренних дел Джеки Смит (Jacqui Smith), похоже настолько перепугалась, когда пресса заинтересовалась ее расходами, что решила сокрушить логику всей мощью предрассудков в вопросе о наркотиках.

По сравнению с ошеломляющими горизонтами, что открыли перед нами исследования Дарвина, мир Линкольна выглядит неприглядным прибежищем вечных компромиссов, реакции, ненужных войн, эгоистических интересов, трусости и коррупции, где все сильнее мельчающие действующие лица совершают все более непростительные ошибки.

Однако если сравнение двух людей, родившихся в один и тот же день, по сути выглядит пустым занятием, то же самое можно сказать и о противопоставлении науки и политики. В науке царит линейная диалектика 'тезис - антитезис - синтез', она идет от данных к выводам. Ее проблемы по определению разрешаются за счет обращения к фактам. Дарвинисты, возможно, ощущают угрозу со стороны религиозных фундаменталистов, но весь этот спор - соревнование мудрости с глупостью.

У политики таких 'ангелов-хранителей' нет. Ее аргументы редко поддаются проверке фактами - ведь мы не можем заглянуть в будущее. Политические конфликты носят практический характер: они связаны с групповыми интересами, налогами, привилегиями, вендеттами. В политике отражаются самые низкие страсти, и разрешение этих проблем - дело настолько трудное, что никакая наука с ним не справится. Когда Оден заметил: поэзия 'не спасла ни одного еврея от газовой камеры', он с таким же успехом мог иметь в виду не только литературу и искусство, но и науку. Такое по силам только политике.

Я убежден в примате политики в деятельности людей по одной простой причине: она имеет более важное значение, чем что-либо другое. Науке приходится танцевать под дудку политики, а не наоборот. Именно 'калибр' политических деятелей - главная детерминанта благополучия людей. Их ремесло - не профессия, а высшая форма общественной деятельности.

Именно поэтому Дарвин умер в своей постели, а Линкольн - от пули убийцы. И именно поэтому, восхищаясь Дарвином, я отдаю свой голос за Линкольна.