Институт национальной памяти начал процесс национальной амнезии

Зеркало недели

Если ваша «сознательная» биография состоялась в 90-е годы прошлого века или позже, можете, не прибегая к услугам машины времени, легко погрузиться в эпоху советского агитпропа и соответствующей политики памяти. Для этого достаточно посетить официальные мероприятия Украинского института национальной памяти при Кабинете министров Украины.

Оказавшись на первом публичном мероприятии при новом руководстве этого института, посвященном Дню партизанской славы, ощущаешь не только смену власти, но и смену дискурсов. Даже Золотой зал Украинского фонда культуры, где 23 сентября состоялся «партизанский» круглый стол, украсили масштабным «елейным» холстом художника Артамонова «Заседание нелегального ЦК КП(б)У в 1943 году».

Именно в таком антураже Институт национальной памяти во главе с членом-корреспондентом НАН Украины Валерием Солдатенко воссоздал кое-кем уже забытую, а кому-то и совершенно незнакомую атмосферу партийного официоза времен «развитого социализма».

Много слов об оказании почестей тем, кто положил жизнь на алтарь победы. И вместе с тем много нареканий по поводу «переписывания» истории и реабилитации «врагов народа» — прежде всего тех, кто воевал за свою Украину (свою землю, село или семью), а не «за Родину, за Сталина». Одним словом, тех, кто стремился увидеть свою страну свободной. И это вопреки тому, что Украинский институт национальной памяти был создан, в частности, для «обеспечения всестороннего изучения этапов борьбы за восстановление государственности Украины в XX веке» (Постановление КМУ №764 от 31.05.2006).

Так, председатель Государственного комитета архивов Украины представитель КПУ Ольга Гинзбург подчеркнула недопустимость пересмотра статуса «всяких коллаборационистов» (которые западнее Збруча) за счет славной памяти советских партизан. Мол, «это каким нужно быть львовянином, чтобы грязными руками коснуться памяти тех, на чьих примерах нужно воспитывать молодое поколение граждан Украины...», подчеркнула товарищ Гинзбург (кстати, я впервые за многие годы несколько раз услышал обращение «товарищ» во время публичного мероприятия, не связанного непосредственно с Коммунистической партией Украины).

Даже известный своими документальными работами историк из СБУ Дмитрий Веденеев, начав выступление с критики тенденций, формирующих представление о Великой Отечественной как «чужой нам войне» (скорее соглашусь с этим), завершил его в лучших традициях брежневской патетики — ссылкой на слова из речи президента Януковича, произнесенной им по случаю Дня знаний, о «недопустимости политизации истории ХХ века» (будто это касается ученых).

Общий мессидж всего этого дискурса «партизанской славы» хорошо сформулировал проректор Днепропетровского национального университета Валентин Иваненко. Мол, «упавское движение никогда не было антифашистским, а, наоборот, профашистским, поэтому нет оснований причислять его к общеевропейскому движению сопротивления».

По сути, это действо стало осознанным возвратом к публичному обороту штампов, на которых в Советском Союзе десятилетиями воспитывалось восприятие истории той войны. Истории, которая основывалась не так на документах, как на «заветах» вождей партии, решениях пленумов ЦК, а посему на хорошо отцензурированных в 60—70-е годы мемуарах советских комиссаров и полководцев (естественно, переживших эпоху «чисток»). Никакой «другой истории», ни малейшего пиетета перед документом или системного анализа цифр и фактов, ни крошки пищи для научной дискуссии. Что это, как не начало амнезии?

Лично я не против того, чтобы партизанское движение (советское, конечно же) времен Великой Отечественной войны считать «важным стратегическим вкладом в победу над агрессором», как указано в пресс-релизе Института памяти. Тошнит только от профанации истории в духе советского агитпропа.

Современные академические стандарты в принципе отрицают взгляд на исторические феномены под углом зрения чьей-то «славы» или «не славы», ведь это нарушает принцип объективности и непредвзятости, превращая историю в политику, обращенную в прошлое.

В этом смысле ремесло историка чем-то напоминает дело врача-диагноста, на которого возложены только две обязанности: определить симптомы (т.е. исторические факты) и описать ход болезни (собственно историческую феноменологию). И только суд, а не консилиум врачей, определяет, может ли пациент дальше жить в социуме и на каких правах. Тогда как дискурсы «славы» или «клеймение» чего-то или кого-то навязывают историку не присущие ему функции общественного «защитника» или «обвинителя», а не «терапевта». Тогда как в делах памяти первое слово должно быть именно за врачом...

Итак, из всего услышанного на первом «при новой власти» публичном мероприятии в Институте национальной памяти я должен сделать вывод: «процесс пошел». Процесс с признаками исторической амнезии — как по поводу фактов, так и, тем более, по поводу интерпретаций.

Удивительнее всего было услышать из уст того же Дмитрия Веденеева тезис: мол, немецкие данные о потерях среди солдат вермахта вследствие партизанских действий почти совпадают с приведенными в отчетах партизанских командиров — якобы один партизан сосредоточивал на себе внимание не менее десяти солдат регулярной армии агрессора...

Кому как не опытному знатоку архивов спецслужб должно быть известно, что все эти вещи на самом деле относятся к штампам, при помощи которых еще в хрущевские времена прибегали к присущему всей советской системе очковтирательству.

Еще во время изучения документов партизанского движения в 1948 году едва ли не по каждой партизанской группировке было выявлено немало «мертвых душ» и фиктивных партизанских рейдов, не подтвержденных ни данными военной разведки, ни документами вермахта, оказавшимися в руках советских спецслужб. Со временем эта информация была засекречена и исследователи не имели к ней доступа. Зато многотысячными тиражами издавали мемуары и письма партизанских командиров и комиссаров, хорошо отцензурированные хрущевской пропагандой.

Сам Хрущев, не по слухам знавший подробности партизанской войны, не без оснований опасался системного изучения источников по истории партизанского движения, поскольку это непременно привело бы к деромантизации образа «народного мстителя». Неудивительно, что научные диссертации по истории деятельности партизан в Украине он считал напрасной тратой денег. На местах это воспринималось как прямое указание специализированным научно-исследовательским учреждениям.

В свете такой заангажированной истории мы никогда бы не узнали обо всех противоречивых перипетиях партизанского движения. Даже в официальных комиссарских отчетах чаще, чем о любых других акциях, говорилось о диверсионной деятельности, направленной на «снижение урожайности» и «уничтожение частных хозяйств» (как рассадников «антисоветчины»).

Обнаружение и введение в научный оборот всего разнообразия источников отнюдь не способствовало обогащению дискурса славы «народных мстителей». В опубликованных в последние годы документах раз за разом наталкиваемся на оценку самими же партизанами эффективности партизанских диверсий. Так, комиссар каменец-подольского соединения Павел Миронов докладывал ставке: «Принудительное изъятие скота, имущества и убийство мужского населения (принимая их за националистов) — все это отталкивало население Западной Украины от нас, оно становилось против нас и переходило на сторону националистов» (ЦГАГО Украины. ф. 97, оп. 1,
д. 1, л. 147). Даже Лаврентий Берия докладывал Сталину о том, что личный состав партизанских соединений (речь шла об отрядах Сабурова) пьянствует, терроризирует и грабит местное население, что льет воду на мельницу националистической пропаганды.

Согласитесь, иначе как классово прикрытым мародерством и террором против своих же украинских крестьян назвать эти акции трудно. И они ничуть не касались тактики «выжженной земли», ради которой в тылу врага и оставались партизаны.

Показательно, что некоторые полностью постановочные фотографии на выставке, устроенной во время круглого стола в Золотом зале, словно в старые «добрые» времена, сопровождали аннотации вроде: «Крестьяне освобожденного села радушно приветствуют партизан» (хотя ни одного крестьянина на фото на самом деле нет).

После войны статуса партизана, как это ни удивительно, были лишены не эти бездельники-мародеры, а небольшие, не подчиненные ставке отряды, а именно винницкое подполье, арестованное в 1944 году СМЕРШем, или безымянный отряд на Черниговщине, бросивший лозунг «Против Гитлера и Сталина!» и вскоре уничтоженный советскими диверсантами.

Длительное время не признавали статус партизан за «молодогвардейцами» и партизанами капитана Кудри (действовавшего в бассейне Ворсклы, а не подрывавшего Крещатик), поскольку с московским штабом они связь не поддерживали и терпимо относились к «националистическим» уклонам (например, Зоя Космодемьянская была внучкой замученного чекистами священника и дочерью раскулаченного и сосланного в Сибирь крестьянина). И об этих партизанах советская историография, к традициям которой призывали возвратиться участники круглого стола, ясное дело, ничего не знала.

Что же касается прославленной «рельсовой войны», то ее эффективность уже подвергли сомнению не только заокеанские, но и российские историки. Весомая часть отчетов о подорванных эшелонах часто не подтверждалась агентурными данными. Об этом докладывал ставке даже кадровый чекист генерал Тимофей Строкач — руководитель партизанских формирований на всей оккупированной территории УССР. Аналогичные отчеты подавал и комиссар в соединении Ковпака Иван Сиромолотный. В свою очередь карательные ответы СС были широкомасштабными и приводили к многотысячным потерям среди местного населения. А это преимущественно были дети, женщины и старики.

Особых тактических ухищрений «рельсовая» война не требовала. Заложил взрывчатку — и беги в лес. Но поднятый в воздух эшелон с бельем и куревом (диверсанты часто не имели достоверных разведданных) стоил сотен сожженных вокруг хат — обычно вместе с жителями. А между тем срывы поставок боеприпасов на фронт из-за рельсовых диверсий, как подсчитано по материалам немецких архивов, составляли только четвертую часть от общих коммуникационных проблем вермахта. Следовательно, реальный стратегический результат партизанских действий на железных дорогах был минимален, а человеческие потери, прежде всего украинского населения, неоправданно велики.

Для предотвращения карательных рейдов и обвинений в диверсиях местные крестьяне сами собирались в партизанские соединения и охотились на советских диверсантов. Со временем большинство этих стихийных отрядов начали автоматически считать «упавскими», хотя в основе их борьбы не всегда были националистические убеждения.

Давно не является тайной амбивалентное отношение партизан к своим же собратьям, отнюдь не вписывающееся в концепцию их героизации. Конкуренция среди партизанских соединений за продовольствие, контроль над селами и поставки с «большой земли» снаряжения доходила до почти «клановых разборок». Например, командир Вершигора однажды пообещал расстрелять нескольких партизан соединения Федорова, разжившихся зерном с его «вотчины», если те не вернут хлеб. Главком украинских партизан Строкач сетовал, что пилоты боятся садиться на аэродромы ковпаковцев, потому что их могут захватить в качестве заложников.

Подобные примеры далеко не единичны и существенно подмачивают рафинад героизированной истории партизанского движения. Но главным является другое: в истории в разделе «Слава» мы не прочтем о партизанской повседневности — так же далекой от романтики, как и любая военная правда, когда люди месяцами и годами живут перед лицом смерти, отправляясь на бойню не потому, что это их работа, а потому что статус «дезертира» или «коллаборациониста» зачастую хуже смерти.

При таком дискурсе история перестает существовать ради реконструкции былого, и даже сама страдает амнезией, превращаясь в рудимент официозной пропаганды — то ли «компартийной», то ли «буржуазно-националистической». По крайней мере, мой личный «рентген» как историка убедил, что институт, созданный для формирования в молодом украинском социуме остова национальной памяти, уже инициировал процесс ее национальной амнезии. Продолжение следует...

Дмитрий РЫБАКОВ