Илья Стариков: Опыт лирической автобиографии. Часть № 3

Его величество план

Чтобы сегодняшние читатели четче представили производственную атмосферу тех лет,  передам несколько эпизодов. Вся жизнь любого предприятия, даже самой маленькой артели тогда крутилась вокруг одной задачи - выполнения плановых заданий. Сменных, месячных, годовых и как итог - пятилетних. В героях ходили, прежде всего, те, кто ухитрялся выполнять планы. Даже любой ценой.  В народе говорили:  - У кого план - тот и пан...

На проверках у начальника цеха, директора завода, на профсоюзных и партийных собраниях всегда подчеркивалось: Государственный план. А значит срыв его выполнения - преступление. Если при рассмотрении и утверждении месячного плана кто-то из начальников цехов или строителей заказов говорил о не реальности запланированных сроков или невозможности их выполнения, директор недовольно прерывал: -Если нужно, то - можно...

В месячный план моего участка по одному из заказов включили установку и сварку секций юта. Это - громадные надстройки судна весом более двадцати тонн каждая. Высота пролета, в котором стоял мой блок, не позволяла производить их монтаж с соблюдением правил принятой технологии. Об этом я предупредил при утверждении плана и попросил исключить установку секций из месячного задания. В ответ услышал привычное «если нужно»... И действительно технологи нашли выход. Они предложили не строповать секцию как обычно тросами, а приварить на палубе юта громадный обух, завести в него крюк крана и таким образом протащить надстройку на место. Такую опасную работу положено выполнять во вторую смену, когда в пролете меньше людей. Контролер ОТК проверил качество сварки обуха, поставил свое клеймо и дал разрешение на подъем секции. Многотонная громада взмыла под самую крышу, но когда мы начали ее заводить на место, она краем борта уперлась в соседний блок. Технологи не учли, что при развороте габариты секции увеличиваются, и теперь ее нельзя было ни опустить на место, ни вытащить обратно. В техотделе уже все порасходились, начальства цеха нет тоже. А оставлять на ночь весящую под крышей двадцатитонную конструкцию невозможно. Мне это было ясно даже, несмотря на мою молодость и неопытность. И тогда  принял решение отрезать часть борта, мешавшую проходу секции. Но когда кусок металла с грохотом полетел вниз, секция потеряла равновесие,  ее облегченный край начал медленно подниматься к крыше здания. Мгновенно у меня в голове пронеслось, что сейчас произойдет. Развернувшаяся секция сбросит мост крана на землю, разворотит крышу цеха, завалит его стены и авария неизбежна...Из под крана посыпались искры, пролет погрузился в темноту. Втянув голову, я  ждал грохота обвала здания. Но оказалось, секция зацепила электрический шинопровод крана, который обесточил пролет, но  не дал ей перевернуться.  Такелажник предложил к борту секции с вырезанным куском привязать веревку. Вдвоем мы повисли на ней, вернули в горизонтальное положение и крановщик смог втащить надстройку на место.

План в тот месяц участок выполнил. Меня даже солидно премировали. Когда передал принесенные деньги маме, она нагнула мою голову для поцелуя и с грустью констатировала: - Ой, и ты уже начинаешь седеть...

Пришлось объяснить, что без бригадира ребята не уложатся в срок, что вся надежда именно на него. Что занятия он сможет наверстать позднее. Тяжело вздохнув, Петя поплелся в эллинг, где стоял наш заказ. Точно под праздник, украсив красными флажками, его спустили на воду. А потом несколько меясцев он стоял безлюдным, так как, оказалось, на завод не поступили двигатели и механизмы, которыми рефрежератор должен был оснащаться. Как-то, проходя мимо притихшего судна, Петя показал на болтавшиеся от ветра флажки, спросил у меня, какой же смысл было торопиться со спуском. Пришлось промолчать. А за пропущенные занятия Назаренко отчислили из школы.

Светлые  акварели  Николая  Черного

Здесь мне придется прервать хронологический порядок изложения биографии, так как ранее оговорился, что буду строить ее по иному принципу. В центре внимания находятся не временная череда событий, а те люди и встречи с ними, которые как-то наложили отпечаток  на мое отношение к жизни, ее восприятие и мои поступки.

Слой чернозема, накапливаемый годами, определяет плодородие  почвы. И на лоскутике огорода. И в поле во весь окоем. Именно от него зависит сколько и что вырастает на этой земле.

А в каждом городе и вокруг человека со временем тоже складывается нечто духовного чернозема. Формируется он личностями жителей, которые его окружают и их аурой. Как нынешними, так и ушедшими. Вот откуда, наверное, интерес и тяга людей к истории родного края, судьбам тех, кто  жил здесь до нас. Такой личностью, образующей вокруг себя особый психологический микроклимат, в нашем городе долгие годы был Николай Григорьевич Черный.

Оттепель  шестидесятых годов отогрела не только литературу и искусство. В газетах и журналах начали пробиваться статьи о необходимости реформирования советской экономики. Подвижки к новому наметились и на производстве. Именно в ту пору было принято постановление о воссоздании служб научной организации труда. Начали  переиздаваться работы Гастевского ЦИТа, разогнанного по указанию Сталина, и труды американских ученых по совершенствованию организации производства на промышленных предприятиях. В сознании советских специалистов медленно и с опаской вызревали мысли о том, что экономика и производство развиваются не по указаниям партии и правительства, а на основе своих  объективных законов. И чтобы добиться существенного повышения их эффективности лучше опираться не на энтузиазм и политическое сознание работающих, а на постижение и соблюдение этих правил.

Среди николаевских специалистов, которые первыми докопались до этих истин, был Николай Григорьевич Черный, возглавивший созданную на Черноморском судостроительном заводе лабораторию НОТ. Под его руководством это заводское подразделение в короткие сроки разработало и внедрило целый ряд организационно-технических новшеств, которые стали эталонными для многих предприятий Николаева и таких центров военного судостроения как Ленинград, Северодвинск, Горький. Он не только прекрасно разбирался в экономике, имел опыт цеховой и общественной работы, но и обладал довольно редкой для производственников постоянной тягой к повышению своих знаний. Черный успевал перечитывать громадный поток технической информации, имел хороший литературный вкус и внимательно следил за новинками, появлявшимися в «Новом мире», «Иностранной литературе», «Юности» -лучшими журналами того времени. Обладая колоссальной эрудицией, он воспитывал и у окружающих постоянное стремление к точности и доскональности знаний.

Кат-то  мы вместе подготовили статью в отраслевой журнал о методике изучения передовых приемов и методов туда. Прочитав уже готовый к отправке в редакцию материал, он нахмурился, сделал паузу и, перехватив мой недоуменный взгляд, пояснил: - Понимаешь, не докопались мы до главного. Говорим про методы труда, а что это за понятие? Чем и почему их совершенствование на судостроительных заводах разнится от того, что делал инженер Ковалев в легкой промышленности или Форд на своих конвейерах?

Поиск ответов на эти вопросы и сделал нашу статью интересной, ее стали использовать на многих заводах.   Для сдачи кандидатского минимума Черный начал штудировать  философию и иностранный язык. Обычно все соискатели изучали эти прндметы в объеме, позволяющем получить необходимую отметку на экзамене. А у него во время подготовки я видел несколько томов Гегеля, которые он старательно переводил с немецкого...

Именно он открыл  мне и такой интересный факт: -Представляешь, а ведь одна из первых ячеек ЦИТа, оказывается, была создана в Николаеве, на нашем заводе, - радостно делился Николай Григорьевич со мной информацией, показывая пожелтевший от времени давнишний сборник этого института, выкопанный Бог знает откуда.

Не случайно под его началом в лаборатории выросло много специалистов, занявших позднее ключевые посты в управлении предприятием. И для меня долгое время оставалось загадкой почему помощники Черного продвигаются по служебной лестнице быстрее своего непосредственного начальника. Понял я это позднее, когда он перешел на работу к нам, в отраслевой Центр НОТ, где в штатном расписании была введена должность начальника отдела. Министерский чиновник, которому  я передал список кандидатур, предлагаемых на это место, фамилию Николая Григорьевича отмел сразу и категорически: - Да вы что, смеетесь? Разве такого можно...Он же, что думает, то и несет с трибуны...

Действительно, в его лексиконе уже тогда частенько мелькала обобщающая фраза: «Эти наши олухи». Сквозь неопределенность ее формулировки отчетливо пробивалась и оценка проводимой в стране политики, и отношение к правящим структурам...

Это от него мы услышали впервые образное, точное и злое выражение: пересадка мозгов. Так он называл задания по написанию докладов и выступлений, которые заставляли нас готовить для министерских чиновников.

Однажды мне довелось слышать его выступление в Москве на совещании по проблемам повышения производительности труда, которое проводилось в Министерстве судостроительной промышленности. Озабоченное и полемичное, оно прозвучало диссонансом в благодушной тональности, преобладавшей в те застойные времена. Черного крепко чехвостили  выступавшие после него руководители предприятий и работники Министерства. И по дороге в гостиницу он отводил душу с нами: - Как эти олухи не могут понять элементарных вещей...Нельзя насиловать экономику. Ее, как резину, можно растянуть, но опасно делать это бесконечно. Когда-нибудь она лопнет. И тогда все в нашей жизни полетит вверх тормашками...Мы строим социализм на песке, а не на экономических расчетах. Разве это им не понятно, или они притворяются?..

Я чувствовал его правоту, но старался умерить опасный пыл, переводил все в шутку, говоря, что он пытается оправдать  свою фамилию, воспринимая все только в черном свете. С годами мы убедились в правоте его пророчеств...

 Он первым заговорил вслух про то, о чем мы шептались на кухнях... Сейчас мне понятны источники его прозорливости и смелости. Николая Черного фашисты вместе с другими николаевскими подростками угнали в Германию. Там, работая на фермерских участках, он подорвал свое здоровье, нажил язву желудка. Но созревающий пытливый ум заметил и много такого, о чем наше совковое большинство и не догадывалось.

Помню, как он чертыхался после общего собрания нашего Центра, посвященного борьбе с алкоголизмом!  Волна таких мероприятий покатилась по стране с выходом известного постановления Пленума  ЦК КПСС, принятого по инициативе Михаила Горбачева. Ну, да зачем олухам  читать классику, язвил Николай Григорьевич, и громко, чтобы слышало как можно больше его сотрудников, цитировал на перекурах Пушкина:

                           «В лета юности безумной,

                             Поэтический Аи

                             Нравился мне пеной шумной,

                             Сам подобием любви!...

                              Все люблю я понемногу-

                              Часто двигаю стакан,

                              Часто пью - но, слава богу,

                               Редко, редко лягу пьян»...

И все же у него была одна страсть. Николай Григорьевич многие годы  всерьез увлекался живописью. Он не пропускал ни одной выставки с работами николаевских художников. И всегда подробно, на нескольких страницах записывал свои впечатления в книгах отзывов. На мое ироническое замечание по поводу объема таких записей он ответил:  -Каждому, берущему в руки кисть, интересно знать, что же у него получается...

Редкие свободные от работы субботние или воскресные дни он и сам проводил за мольбертом. Больше всего Черный любил акварель. Чаще всего рисовал цветы, особенно сирень. Она у него действительно, как точно подметил Андрей Вознесенский,  «пылала ацетиленом». И, если в межличностном общении с окружающими у него преобладала резкая тональность, то под кистью, как правило, мягко пробивалось восторженно-светлое мироощущение. У меня в кабинете  и сейчас висят несколько его рисунков. На одном - проносящаяся мимо березовая роща. В  легком наклоне черно-белых стволов  художник сумел удивительно точно передать динамику движения. Зритель как бы сквозь окно автобуса видит мелькающие деревья, припорошенные снегом. Сам не раз видел подобный пейзаж во время командировок, по дороге из аэропорта Внуково в Москву. Но небольшой рисунок деликатно приоткрыл незаметно мелькающую в наших буднях пронзительную красоту быстротекущей жизни.

Или вот этот акварельный набросок. Пожелтевшая от летнего безжалостного зноя степь. Серая лента асфальтированной дороги где-то под Николаевом. На ней  удаляющийся за горизонт в безоблачную даль синего неба силуэт грузовой машины. Она мчится туда, где есть спасение от навалившейся на землю жары и окружающей духоты ...

Горькая прелесть жизни состоит, наверное, и в том, что, порой, она может повернуться самым неожиданным образом. И нам не известно как отзовется со временем то, что мы успеваем сделать на этом свете...

Распался, оказавшись никому не нужным, когда-то многочисленный наш научный Центр. На громадном судостроительном заводе, которому Николай Григорьевич отдал столько самых творческих лет жизни, сейчас непривычная тишина не только по субботам и воскресеньям...

Как-то в мой кабинет заглянула подружка внучки. Взгляд ее оббежал книжные полки, восхищенно остановился на стене, увешенной рисунками Черного. Некоторое время она  молча разглядывала их и восторженно выдохнула: - Прикольно... А кто это все нарисовал?

                                                        Любовь

Романы и стихи, которые я с детства глотал без разбора, сформировали приподнято-романтическое отношение не только к работе, но и к чувству любви. Оно ожидалось как праздник. А в жизни все оказалось иначе. Завод, систематическая сверхурочная загрузка и заочная учеба в университете не оставляли свободного времени. Знакомые сверстники и однокашники после демобилизации один за другим начали жениться. Как-то незаметно остался в холостяцком одиночестве, которое затягивало подобно балоту. Если и выпадал свободный вечер, то уже сложился стандарт его проведения. Встреча в центре города с кем-нибудь из холостякующих товарищей.  Потом вечерний  заход на танцы. А перед этим - в «папин мир». Так между собой николаевские мужики окрестили небольшой винный магазин, работавший на Советской улице как раз напротив новостройки многоэтажного «Детского мира».

В ту пору начали публиковаться романы Ремарка, Хемингуэя. В подражание их героям и мы перед появлением на танцах считали необходимым пропустить пару станканов «Солнцедара» или «Перлыны степу», которые наливались в «папином мире» из конических бутелей вместо соков. Но настроение поднимали. За спиной Советской там, где сейчас востановили церковь, размещался гарнизонный Дом офицеров. Каждую среду, субботу и воскресенье здесь проводились танцы.  Их посетители отличались от других городских танцплощадок. Входные билеты продавались только тем мужчинам, которые были в офицерской форме, а нам - гражданским  после предъявления удостоверения офицера запаса. Поэтому публика здесь собиралась посолидней, драки бывали редко. Захаживали в основном девицы уже побывавшие в браке, да молодые морские офицеры, заскучившиеся по женскому телу  из-за долгого пребывания на  кораблях, которые достраивались  и ремонтировались в николаевских заводах. Понимание этих тонкостей видно и отпечатолось  на характере отношений, которые складывались у меня после случайных знакомств на таких вечерах. Проводы партнерши к дому. Недолгий простой у ворот или в темноте подъезда. Несколько быстрых поцелуев в заключение встречи, оказывавшихся, чаще всего, последними. Женщины, которых приходилось провожать, быстро улавливали мою мужскую неопытность и несерьезное отношение к знакомствам. Поэтому и не проявляли стремлений к их продолжению. Да и я не знал о чем с ними говорить во время и после танцев. Как-то, провожая такую знакомую, прочел ей строчку Вознесенкого, от которой балдел последнее время.  Про серень, пылающую ацетиленом. В ответ она спросила, а разве могут цветы гореть...

Мама, которую начинала беспокоить мое затягивающееся холостяцтво, несколько раз намекала, что не против была бы, пока есть силы,  повозиться с внуками и от меня, а не только  с моими племяниками. Я отмалчивался, делал вид, что не понимаю намеков...

Свою Тамару увидел впервые на танцах тоже во Дворце офицеров. Она стояла в кругу нескольких подружек, о чем-то беседуя с ними. Пока топтался в нерешительности,  поглядывая на симпатичную молодицу, которую прежде здесь никогда не встречал, заиграла музыка, и ее сразу же пригласил оказавшийся около нее офицер.  Поэтому к началу следующего танца я перебрался поближе к ее месту. И мне повезло. На мое приглашение она благосклонно кивнула. Танцуя, спросил ее имя. В ответ она поинтересовалась моим. Так состоялось наше знакомство. А на следующий танец диктор объявил: - Дамское танго...

К моему удивлению Тамара прошла мимо офицера, танцевавашего с ней прежде, и направилась в мою сторону. Больше я уже не пропускал с ней ни одного танца. Только под конец вечера вспомнил, что после захода в «папин мир» в кармане не осталось даже на  трамвай. И, если решусь провожать Тамару, то не будет чем оплатить проезд. Поэтому на перерыве, ничего не сказав новой знакомой, улизнул с танцплощадки. С месяц не пропускал ни один вечер во Дворце офицеров, но Тамара там не появлялась. А когда увидел ее опять, то сразу же подошел к ней. Уже на первом же танце намекнул, что готов ее провожать. Она спросила, а куда же пропал в прошлый  раз. Пришлось признаться. И мне понравилось, как легко и понимающе она посмеялась над моим безденежьем.  По дороге к ее дому  решился еще на один эксперимент. Повторил и Тамаре строчки про сирень, пылающую ацетиленом. Она помолчала и потом неожиданно произнесла: - Вот здорово... А чьи это стихи...

Теперь мы больше не ходили в Дом офицеров. Было гораздо интересней в сентябрьские, еще по-летнему теплые вечера бродить  тихими николаевскими улочками. Или сидеть, болтая  в каком-нибудь скверике. При  первой же прогулке удивился эху какого-то полного взаимопонимания, которое начало биться уже на  наших первых свиданиях.

На одну из таких встречь в парке Петровского принес свежий журнал «Юность» с подборкой стихов Сергея Чекмарева. Он оказался, пожалуй, первым советским поэтом, который сумел естественно объединить обыденное и высокое, без надоевшего политического пафоса говорить задушевно о том, что чувствовали и переживали мы сами. Под светом фонаря, на парковой скамейке  взахлеб читал Тамаре:

«Ночь. Ползут потихоньку стрелки.

Часы говорят: «Ску-чай, ску-чай».

Тихо позванивают тарелки,

И лениво дымится чай».

Когда она прокаментировала, что одна строчка в стихах стучат как кукушка в часах, и что действительно горячий чай дымится лениво, только она не могла найти нужного слова,  я от восторга и благодарности пригнул к себе ее голову и поцеловал в губы. Толи от стихов, перемешанных с  поцелуями, толи от какого-то особого духовного слияния двух молодых сердец нас затрясло как в ознобе.

Несколько вечеров подряд мы перечитывали эту подборку в журнале. То, что любимую поэта звали Тосей, почти как  Тамару, еще больше сблизило нас с Чекмаревым.  И балдели мы не только от любовной лирики. В стихотворении о заброшенной таежной стации Карталы, поэт признавался в мимолетном желании бросить захолоустье и податься в Москву.  Мне до сих пор помнится его вывод: «Она без меня проживет наверно, - Это я без нее не могу».

Ведь похожие мысли не раз мелькали и в моей голове, когда после техникума поселился в молодежном общежитии на окраине Богоявленска, где начиналось строительство судостроительного гиганта. Тогда  кучкой однакашников мы, как и Чикмарев,  добровольно попросились направить нас на молодежную новостройку. Только тот оказался в Зауралье, а мы на голом берегу Бугского лимана возводили цеха  будущего «Океана». И чтобы теперь не писали о тех временах, как очевидец и участник заявляю: был и совсем не надуман тот романтизм, который тянул молодежь к светлому будущему. И то понимание, тонко подмеченное поэтом, что стройка без нас обойдется, а мы без нее не сможем.  Вот почему, наверное, каждый раз щемит душа, когда натыкаюсь в газетах на новое с иностранным оттенком название завода, построенного нашими молодыми руками... 

Памятная ночь

Свидания наши становились все чаще. И однажды договорились с Тамарой,  что я забегу к ней домой, чтобы вместе двинуть в городскую филармонию на дневной концерт Владимира Щукина - популярного в то время певца. На стук клямки  калитки  их двора на четвертой слободской, вышла Тамара и быстро провела в свою комнату. Но, проходя по двору, заметил головастого мальчишку увлеченно возившегося в горке песка с игрушечным грузовиком. Тамара со мной уже поделилась, что была замужем, что у нее пятилетний сын Саша. Но, оказывается, одно дело абстрактная информация, и совсем другое - вот такая  наглядная встреча с тем, что было у любимого  человека прежде...

Происшедшее приоткрыло мне и еще кое-что. Стало понятно, почему Тамара настойчиво отклоняла мои предложения встречаться у нее дома. Боялась вспугнуть наши отношения моей мальчишечьей неподготовленностью. Позднее не раз был благодарен ей за материнскую осторожность по поводу моей неопытности. Особенно после памятной ночи...

К  октябрьским праздникам я заказал столик в ресторане на Советской, который за круглые фонари у входа,  николаевцы называли  «Три шара». Когда мы вошли, опытная метрдотель взглянула на наши счастливые физиономии и сразу все поняла. Нагнувшись, она тихонько сказала: - Посажу так, чтобы вам было уютно...

И действительно, выбрала столик в углу, прикрытый от посторонних глаз. На нем уже стояла приготовленная выпивка и закуска. Но захмелели мы от другого. От возможности топтаться под музыку рядом, глядя в глаза друг другу. От того, как с доброй завистью посматривали в нашу сторону официантки...

До конца вечера мы не досидели, оставили большую часть блюд не тронутыми и побрели потихоньку в ноябрьском тумане по опустевшим улицам на Слободку. Остановились у Тамаринной калитки. Когда прильнул к ее губам услыхал: - А хочешь со мной полежать...

От неожиданности я растерялся, глупо промямлил: -Конечно...Только когда...

Все остальное помнится смутно. Зато отчетливо отпечаталось горькое разочарование от свершившегося. Как и любому мужчине мечталось и чудилось о таком очень часто. Но какая-то будничность происшедшего ошеломила. Чувствовал рядом доверчивую теплоту женского тела, а голову распирали вопросы:  и вот такое человек ждет столько лет? Эти судороги называются любовью? И почему, почему в любви нельзя обходиться без такой грязи...

И хотя ничего не сказал вслух, Тамара, как всегда, уловила мои мысли. Закрывая калитку, тихо спросила: - Ты теперь не придешь никогда?...

Я промолчал. Всю дорогу по спящему городу от Слободки до Новосельской   думалось о случившимся.  О том, что, оказывается, любовь  несет с собой не только радость, но и большую тревогу. Что  несколько мгновений в Тамариной постели открыли мне неожиданную сторону жизни. И не понималось, как строить наши отношения дальше.

Только много лет спустя  оценил, сколько чуткости и мудрости должна была проявить Тамара, чтобы не расплескать во мне юношеское восхищение женщиной. Да еще закрепить ту радость ощущений, которые дает мужчине близость с любимой...

А дома вскоре начался переполох. Первой почувствовало предстоящие перемены мамино сердце. В начале, встречая меня среди ночи, она недовольно ворчала, мол, разве порядочная девушка станет задерживать парня, чтобы он в одиночку так поздно шлялся по городу. Потом, выведав истину, в очередной мой приход под утро подняла хибиш.

Выйдя из спальни начала плакать, рвать на себе волосы, приговаривая о позоре, который свалился на ее голову из-за моих отношений с Тамарой.

- Мойсей, почему ты молчишь?- кричала она отцу.-  У тебя десяток детей, да? Разве ты не понимаешь, с кем связался твой сын? Или мне нужно повеситься, чтобы до тебя дошло, что происходит с ребенком?...

Папа накапал ей валокардина, вывел в другую комнату. Начал распрашивать меня о Тамаре, ее семье и наших планах...

- У нее даже нет нормального образования,- заметил он во время паузы, - а ты заканчиваешь университет, изучаешь психологию...Что между вами может быть общего?...

- Разве диплом добавляет ума, - пробовал я протянуть свою линию, - а если о Тамаре, так она готовится поступать в техникум...

Потом папа заговорил об ответственности, которую взваливает на себя мужчина, взявшийся воспитывать чужого ребенка.  У меня она двойная: ведь подросший мальчишка при малейшей неудаче сможет заявить, что всю жизнь разбили ему жиды ...

- Папа, ты же прекрасно знаешь, - я пытался перечить и убеждать.-  Что станет говорить повзрослевший Сашка зависит от воспитания... От того, что ребенок видит и слышит дома...

Отец объяснял, что  у меня  книжные, оторванные от жизни   представления.  Что создавать семью в такой ситуации так же опасно и бессмыслено, как строить дом на песке...

Защищаясь, я процетировал отцу строчки Чекмарева про дом, построенный на песке. На что он безнадежно махнул рукой: - Ладно, сын, ты уже не мальчишка...Строй свою жизнь как знаешь....

Вместо эпилога

Сегодня мобильная связь сблизила города и страны. Даже детишки теперь запросто могут позвонить, куда им вздумается. А в 1965 году, чтобы связаться с городским роддомом из нашего завода в Октябрьском пришлось потратить с полчаса. Наконец женский голос, несколько раз переспросивший фамилию жены, сообщил: - У вас дочка, - и в трубке запикало. Обалдело с минуту послушав это пипиканье, пошел писать заявление начальнику цеха на увольнение после обеда. Подлясский прочел протянутую бумажку, поинтересовался почему так приспичило. Услышав мое объяснение, улыбнулся,  изорвал листок: - Иди в табельную, скажи я разрешил выдать пропуск...

Среди рабочего дня мастеров отпускали с завода редко. Только при особых ЧП.  Уже сидя в полупустом автобусе, отходившем от проходной в город, начал соображать, что в моей жизни сегодня произошло что-то необычное. К роддому добрался уже под вечер. У справочного окна толкалось еще несколько мужчин. Подошедшая дежурная, даже не глянув в мою сторону, спросила фамилию и нагнулась над журналом. Потом уточнила: - Как звать роженицу? - Тамара... - А отчество?...

Толи от того, что жену не только я, но и все знакомые звали Томочкой, или под впечатлением сегодняшнего сообщения память почему-то заклинило.  Тупо смотрел в окно, пока дежурная недовольно отдернула: - Очумел совсем чтоли...Видать по первому разу, ...У меня здесь Тамар навалом...И Стариковых аж две..

- Ивановна, - промямлил я наконец...

- Дочка у нее...- неторопясь выдавливала дежурная, ведя пальцем по журналу.... роды прошли нормально ... вес ребенка четыре двести ...

Она теперь с уважением глянула в мою сторону, - Палата тридцать два на третьем этаже, окна на улицу... Могу передать только записку...

Сейчас, через два с половиной десятка лет после того события не могу вспомнить ни слова из той переданной бумажки, на оборте которой мне принесли и ответ от жены. И не догадался ее сберечь. В молодости  не придаешь значимости таким мелочам. Только с годами начинаешь понимать их ценность. Туманно видится и череда последующих событий того памятного дня. Отпечатолось в памяти лишь то, что поужинать решил не дома, а в ресторане. Чтобы обмыть ребенка и самому обдумать случившееся. На улицу выбрался  уже в поздний вечер, и почему-то опять меня понесло к роддому. Двери там все уже были закрыты. В темноте улицы на силуэте здания  отчетливо прорезались освещенные окна. Долго бродил под ними, думая о том таинственном и величавом событии, которое произошло за их стеклами. Только теперь на ночном воздухе начал испаряться радостный хмель и становилась понятной перемена, случившаяся  в моей жизни. И та жуткая ответственность, которая свалилась на мои плечи сегодня. Потому что за каким-то из этих окошек лежит завернутое еще безымянное существо, сотворенное мною из ничего. Которое, даст Бог, когда-нибудь тоже сможет бродить по этим улицам. И, может быть, станет рассказывать своему ребенку что-нибудь о ее деде...

Над городом, в районе Советской в небо взметнулись цветные ракеты и брызги салюта. Не сразу сообразил по какому поводу празднуют люди. Только чуть позже дошло: сегодня же Международный день защиты детей...

Под эти мысли заметил, как с черного неба пристально всматриваются в заснувший город громадные звезды. Как  кроны уличных акаций прикрыты белыми накидками  их отцветающих гроздей, наполнивших темные улицы теплым солнечным запахом. Значит,  закончилась  весна,  и уже подступило лето. А оно пролетает быстро. Не только в природе, но и в нашей жизни.