Илья Стариков: Опыт лирической автобиографии. Часть № 1

Вместо вступления                                                  

                                                                                                              «И будет сиять таким чудным светом

                                                          Дом,

                           посторенный

                                                                   на песке?!»

                                                                                           Сергей Чекмарев

Писать автобиографию, думалось мне прежде, легче легкого. Все действующие лица тебе хорошо известны. Связанные с ними сюжетные линии тоже. Перекладывай все из своей памяти в компьютерную и делу конец.  Но когда сел за ноутбук,  то понял обманчивую легкость задуманного. А как из бесчисленного разнообразия лиц, многолетнего потока событий выбрать главное? Чтобы и самому разобраться в таинствах  формирования  собственного характера. И чтобы читатель понял, чем вызван тот или иной поворт в твоей судьбе, почему ты поступал в жизни именно так, а не иначе.  

В технике есть такое понятие как направляющие. Это - устройства, которые определяют траекторию перемещения всего механизма или агрегата. Вроде рельс, задающих путь движения колесному транспорту. В жизни роль таких направляющих играют люди, с которыми мы растем, общаемся, или работаем рядом. Поэтому в биографии посчитал важнее всего рассказать о таких «направляющих» встречах с теми, кто как-то определил мой жизненный путь и судьбу. Особенно в молодости, когда закладывалась вся траектория дальнейших лет.

Мои сверстники не раз убеждалось как беззастенчиво корочилась история страны, народов. Может быть, подобные личные записки людей моего возраста и сыграют роль осколков тех археологических материалов, которые помогут в будущем воссоздать истинную картину жизни моего поколения. А насколько правильными были совершенные поступки, и чем они объясняются, пусть разберется читатель сам, после прочтения этих записок...

Мое же дело -  передать ему самое главное, что запомнилось из прожитых лет.

                                                    Первые уроки

Считаю себя коренным николаевцем. Во-первых, потому, что  в день своего рождения 3 августа 1934 года впервые вдохнул воздух именно в этом городе. Во-вторых, потому, что  с тех пор покидал родной город только на несколько лет эвакуации и службы в Советской армии. В-третьих, и это, наверное, самое главное, все основные события моей жизни свершались на его улицах, в его окрестностях. Мое сознание с детства пропитано белезной николаевских акаций, их особым сладковатым запахом в дни цветения. Ширью разлива Южно-Бугского лимана, смесью русско-украинской лексики с оттенком еврейской интонации. Не случайно, как я теперь знаю, еще перед Велиикой Отечественной войной и вступлением фашистов на Николаевскую землю фонды нашей областной библиотеки состояли из трех основных разделов: русской, украинской и еврейской литературы.

Мои отец, мать, дедушка и бабушка родом были из поселка Кодыма Одесской области. А когда-то Николаев входил в Одесскую губернию. Вот еще один официальный довод считать меня коренным жителем николаевщины. Когда, повзрослев, я спросил у бабушки, что заставило ее покинуть родное местечко и перебраться в Николаев, то она, любившая говорить афористично,  ответила так: - Ой, Изенька, что я тебе могу сказать...Женщина, как нитка за иголкой, всегда за мужем и детьми  тянется...Твои мама и папа решили поехать, чего же нам с дедом было ждать хорошего в той деревне...

Отец перед революцией успел окончить в Одессе реальное училище, получил неплохую общеобразовательную подготовку. Он любил при случае пофилософствовать и углубляться в суть проблемы. Когда я пристал к нему с тем же вопросом, разъяснил, что после отмены в Росии закона о черте оседлости и под влиянием идей Октябрьской революции, еврейская молодежь начала менять крестьянскую, частно-собственическую ориентацию  на пролетарскую.

После непа у деда отобрали лавку, в которой он торговал селедкой и керосином, завозимыми знакомыми евреями из Одессы. Надо было искать новое занятие, чтобы прокормить пятерых мальчишек, столько детей подростало у бабушки. А в конце двадцатых годов в Николаеве после Гражданской войны стали оживать судостроительные заводы. Потребовались рабочие. Отец, самый старший в семье, к тому времени надумал жениться,  вот и поступил клепальщиком на завод им. 61 коммунаров. Граммотных рабочих в ту пору было не густо и отца вскоре перевели на работу в контору. После окончания курсов он стал нормировщиком и со временем превратился в хорошего специалиста по труду и заработной плате. Перед войной ему даже предложили должность инженера-нормировщика на стекольном заводе, позднее ставшим  фабрикой «Алые паруса». Его часто посылали в Москву на утверждение годовых  отчетов и планов.

Мне долго было не понятно, почему отец, много читавший и систематически повышавший свою квалификацию, так и не выбился в какого-нибудь начальника. Однажды, уже отслужив в армии, где меня приняли в партию, я спросил его и об этом. Он помолчал, внимательно посмотрел мне в глаза и нехотя ответил, что я-то теперь должен знать: на высокие должности у нас назначают только коммунистов. А почему же ты не вступил, донимал его я. И он разоткровеничался. Признался, что в молодости, как и многие его сверстники, тоже подавал заявление на вступление в партию. Даже был принят в кандидаты, но не прошел необходимого стажа. В ту пору началась коллективизация. И в порядке проверки во время испытательного срока будущих коммунистов направляли в деревни для проведения раскулачивания. В одну из таких групп включили и отца. Он видел, как у зажиточных крестьян забирали остатки хлеба, имущество, а некоторых и выселяли целыми семьями. Впечатления оказались такими сильными, что после истечения испытательного срока он решил   больше не проявлять политической активности. Так и остался беспартийным, плюнув на  свою деловую карьеру.

Мое детство четко делилось на два отрезка: довоенное  и после ее начала. В первой беззаботной и солнечной ее части отчетливо помню детский сад, свою любимую воспитательницу Анастасию Леонтьевну. Ей видно тоже нравился кучерявый послушный малыш, который мог, часами молча просиживать возле кучи белого песка, сгруженного перед нашим детским садиком. Его перед войной привезли для завода и использовали при выплавке стекла. И в такой куче нам разрешалось в меру детского воображения возводить фантастические дома, целые города с таинственными лабиринтами и переходами. Анастасия Лентьевна часто восторгалась моими постройками, показала мне буквы и  нахваливала меня бабушке и маме, забиравшими ребенка после работы из садика домой, за успехи в чтении и строительстве.

Отчетливо помню день начала Войны. В кругу взрослых слушаю под черной тарелкой радиоточки выступление Молотова. И когда после трансляции наступило молчание, громко заявляю:

- Вот и хорошо... Теперь мы будем бить врага на его собственной территории...

Именно такую фразу подхватила детская память  из радиопередач довоенного времени, часто цитировавших это высказывание Сталина. Что будет именно так, у меня не было ни малейших сомнений. Ведь мы всей группой в детском саду под одобрения взрослых распевали «броня крепка и танки наши быстры», что, «если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы». И очень крепко верили во все это...

Но вместо похвалы, которую  ожидал услышать, на меня гневно зашушукали и выпроводили из комнаты. А через полтора месяца немецкие войска вошли в Николаев.

Так советская реальность впервые столкнула детское сознание с крушением идеалов и представлений.

В июле дальний родственник, эвакуировавший свою семью, согласился взять с собой маму, меня и брата. Папа остался в Николаеве разбирать для отправки в тыл оборудование стекольного завода, который вместо флаконов для духов освоил уже выпуск противотанковых бутылок с зажигательной смесью. До Херсона мы добирались на подводе, чтобы сесть дальше на параход. Но в порту было такое столпотворение, что на параход, отплывавший в Запорожье, оказалось невозможно забраться. Плачущая мама осталась с нами у пирса. Только через три часа подошло еще одно судно. А к вечеру мы увидели плавающие по Днепру окровавленные тела людей. Мама закрыла ладонью мне глаза, заставила отвернуться, а брат объяснил, что это пассажиры того парохода, на который нам не удалось сесть. Его потопили немецкие самолеты.

На железнодорожной станции в Запорожье маме вместе с нами удалось втиснуться в теплушку. По дороге узнали, что эшелон идет на Урал. Но когда выехали за город, в степи нас догнали немецкие самолеты. По совету старосты вагона все выскочили из теплушки, разбежались по полю. До сих пор по ночам порой отчетливо чуствую приятную теплоту перепаханного украинского чернозема,  вижу над головой бездонную лазурь неба и пикирующий с высоты «Мессершмитт». Руки летчика в черных кожаных рукавицах, на голове - шлем, защитные очки  и  сосредоточенное лицо фашистского пилота, старающегося по­пасть в разбросанных по полю людей. На всю жизнь облик войны отпечатался в детской памяти в образе этого летчика. Наверное, поэтому он до сих пор и навещает меня ночами.

Оглядываясь на свое детство, выпавшее на годы Отечественной вой­ны, часто вижу себя второклассником, читающим на школьном утренике  страшное стихотворение Константина Симонова.  У него и на­звание было безжалостным, как выстрел: «Убей его!».  До сих пор отчет­ливо слышу гул аплодисментов, когда повторял, словно заклинание, рефрен:

«... Сколько раз увидишь его, столько раз и - убей!».

Даже много лет спустя после парада Победы мои сверстники заучивали наизусть включенную в школьную программу по литера­туре клятву Фадееевских молодогвардейцев, заканчивавшуюся беспощадными слова­ми: «Кровь - за кровь! Смерть - за смерть!».

Сейчас понимаю, сколько  зверства и грязи поднимается в человеческом сердце вой­ной, если даже у талантливых поэтов и писателей рождаются такие без­божные мысли. Жизнь научила меня, что разорвать порочный круг нена­висти способна только доброта. А ее бесконечная воспитательная сила стала доступна  благодаря уроку, преподанному мне тетей Нюрой - со­седкой по бараку, где мы проживали в эвакуации.

Под Сталинградом у нее погиб муж. Прочитав похоронку, она дико завыла, обессиленно опустилась на пол прямо на общей кухне. Вместе с выскочившими соседями над матерью, пытаясь что-то понять, стояли выбежавшие на ее крик пятилетние девочки-близнецы...

Позднее, уже в сорок пятом, в кочегарку нашего барака  начали присылать на работу пленных немцев. Однажды, придя из школы, я остолбенел от удивления, застыв на пороге кухни. За столом перед миской с борщом сидели три немца, чумазые от угольной пыли.

Видно, на моем лице отпечаталось очень многое. Потому что тетя Нюра тихо, с какой-то виноватой интонацией пояснила мне: - Они же голодные...

Есть в русском языке чудесное слово - милосердие. Благодаря тете Нюре мне приоткрылась главная его тайна. Чтобы человек не растерял свою душу не нужны ни политзанятия, ни особые воспитательные мероприятия.  Просто необходимо давать возможность ребенку почаще чувствовать, как  МИЛЫ СЕРДЦУ нашему состродания.

Не случайно все понимающий А.С.Пушкин среди важнейших своих заслуг перед Родиной и народом,  дос­тойных памятника, упомянул и такую, как «... милость к падшим призывал».

И еще одна характерная деталь, подчерпнутая за годы жизни. Перечитывая после войны уже во время учебы в университете поэтический сборник К. Симонова, я обратил внимание, что запомнившийся мне рефрен стихотворения «Убей его!» - исчез. А в полное десятитомное собрание сочинений, изданное позднее еще при жиз­ни автора,  это стихотворение Симонов вообще не включил. Значит, и его мучили, не давали покоя сорвавшиеся когда-то с языка в лихую пору немилосердные строчки. Теперь-то мне понятно, что без ненависти в войне не победить. Но именно ненависть и порождает войны. Вот уж поистине: «Как аукнется, так и откликнется»...

Эвакуационное детство учило многому. До войны в нашем николаевском дворе жили семьи разных национальностей. Русская, украинская и еврейская речь слышались вперемежку. И когда мои родители называли меня по-домашнему Изей это еврейское имя ни у кого из сверстников не вызывало особых эмоций.  В уральском поселке, который нас приютил, ситуация оказалась иной. Рядом с нашим детсадом жил Волька, местный паренек лет на пять старше меня. От скуки он часто приходил к ограде двора детсада понаблюдать за играми малышей.  Услышав мое имя расхохатался, обозвал меня жидом и обрезанцем.  Я промолчал, а вечером, когда мама вернулась с работы, спросил у нее значение этих слов. Днем Волька опять появился у нашего двора и,  увидев меня, начал выкрикивать свои гадости. Я схватил с земли камень и когда мальчишка побежал, запустил из всей силы в него.  Случилось неожиданное: камень попал в голову. Он схватился за нее двумя руками и скрылся. Через некоторое время с перевязанной головой и в сопровождении матери он  появился во дворе детского сада, чтобы найти хулигана. На шум вышли воспитательницы. Всю нашу группу построили. Но когда Волька показал в мою сторону, ребята стали дружно утверждать, что именно он начал первым  меня дразнить. И сказали как именно.  Меня, конечно же, пожурили, но даже маме ничего не передали. А я получил первый урок  истинного интернационализма.

В нашей детсадовской группе и во дворе нашего барака были дети семей эвакуированных ленинградцев, москвичей,  украинцев, местных татар и чувашей. До сих пор храню фотографию  детского утренника того времени. Мы с дружком в черкесках, раставив руки в стороны исполняем лезгинку. Именно детсадовская,  дворовая и  уличная национальная толирантность того времени, наверное, и сформировали мою душу. А позднее - романтика Светловской Гренады, чистота песен Исаака Дунаеского о стране, где так вольно дышит человек, закалили в ней веру и гордость за свою Родину. Вот почему так горько переживаются разочарования  в старости...

Чувство патриотизма имеет свою корневую систему. Оно нуждается в постоянной подпитке гордостью за свою страну. И нарушать такую систему очень опасно.

 Если бы мне на заре жизни сказали, что когда-то стану доктором педагогических наук, профессором психологии, академиком то я бы, как делали в мои молодые годы, приложил пальцы к виску и слегка покрутил ладонью.  Дело в том, что в молодости мои интересы имели чисто техническую направленность. Мальчишкой мечталось  стать летчиком или строить самолеты. Поэтому в четвертом классе, после возвращения в Николаев, записался в авиамодельный кружок во дворце пионеров. Через год, когда построили в Курьерском переулке областную детскую техническую станцию, вслед за нашим инструктором Германом Германовичем Лукашовым перешел туда. На войне он был летчиком, получил ранение в ногу и теперь слегка прихрамывал. И хотя  не имел педагогического образования, быстро нашел необходимые ключики к нашим мальчишьим сердцам. Главным его воспитательным средством были руки. И нож, которым работали моделисты, и рубанки в его руках выделывали чудеса. Если у кого-нибудь из нас деталь получалась корявой, он не корил, а, бросив коротко «присмотрись лучше», показывал, как нужно ее делать. Так он без лишних слов разбудил в моей душе тягу к мастерски выполненой работе. И, видно, навсегда. Еще этот демобилизованный русский офицер со странным именем и отчеством запомнился мне и такой деталью. Когда один член нашего кружка по какому-то поводу сказал другому: - Брось эти еврейские замашки, - инструктор подошел к нему и неожидано  дал сильного подзатыльника, коротко пояснив: -Это тебе за замашики...

Думается не случайно команда нашей области, когда мы начали выезжать в Киев на республиканские соревнования, выступала очень дружно и часто завоевывала призовые места.

Именно благодаря увлечению авиамоделизмом мне удалось еще младшим школьником  испытать мало объяснимое, но запоминающееся чувство.  Сотворенный собственными руками самолетик из простых палочек и кусочков бумаги, оказывается, может подниматься в небо подобно птице, унося в облака мысли и мечты человека.  Поэтому всегда и тянулся к людям, умеющим поднимать свое самое будничное дело до небес. И больше всего дорожившими  честью профессионала.

Когда после получения диплома начал мастеровать, на нашем производственном участке в стапельном цехе завода «Океан» работал молодой судосборщик мой ровестник Володя Рымбалович. Лучше него никто не знал таинств рихтовки судовых конструкций. Обычно для этого раскаляли до красна газовым резаком лист металла, наносили на нем спирали или красные пяточки прогрева, и били по ним кувалдой, чтобы остывшая сталь выравнивала морщины бухтиноватости. Рымбалович действовал иначе. Перед тем как разжегать горелку он долго гладил ладонью лист металла, прикладывался к нему щекой, словно прислушивался к дыханию конструкции, и только потом показывал газорезчику, в каком месте и как нужно греть. И, остывая, металл у него послушно вытягивался без  всяких ударов.

А бригадир Алексей Петрович Ковальчук научил меня еще и такому. Однажды, усыпив бдительнось нормировщика, на работу, которую поручил Ковальчуку, для повышения его заработка мне удалось выписать наряд в два раза превышавший фактическую стоимость.  Довольный  вручил его судосборщику. Тот внимательно рассмотрел принесенный бланк и буркнул: - Ну его к бесу. Пойди верни нормировщуку... Пусть пересчитает... И добавил:   - Илюша, от дурной работы потеешь быстро, а дурные деньги спать не дают...

Мужская школа

Мое поколение опалило не только войной. Оно еще нахлебалось различных социально-экономических экспериментов и всяческих начинаний,  проводившихся в изобилии в ходе попытки строительства социалистического общества. Благодаря реализованной большевиками коллективизации в студенческие годы нас частенько по выходным, а то и на целый месяц посылали на прополку бурьяна в колхозы или на сбор овощей. А в послевоенной школе мы еще успели вкусить и «прелести» такого педагогического советского новшества как раздельное обучение. В результате мальчишки и девчонки моего возраста сторонились друг друга. Мы оказались обделенными возможностями нормального общения. Многие лет до двадцати оставались нецелованными. Игра в «бутылочку» считалась верхом морального разложения, заносимого из «тлетворного буржуазного мира».

Наш класс мужской школы номер тридцать семь, где я учился после возвращения из эвакуации, состоял в основном из переростков. Тех мальчишек, которые пропустили занятия в годы окупации и теперь были вынуждены наверстывать упущенное. У них жизненный опыт и интересы были иными, отличавшимися от наших. Они уже приносили в школу презервативы, фотографии обнаженных женщин и девушек. Именно они  знакомили нас с таинственным и влекущим миром девчонок, которых мы видели только издали. И такой раздрай в воспитании тоже очевидно сеял в сознании целого поколения семена двойственной морали.

Даже подростковые шалости в нашем классе носили  «мужской», технический уклон. Так, приобретенные знания по физике об электрической  проводимости мы использовали по-своему. Уцелевших после войны школ в городе осталось мало. Поэтому занятия проводились в две смены. В зимние месяцы, когда  темнеть начинало рано, во время перемены в патрон электролампочки, освещавшей класс, взрослые ребята вставляли смоченный комок промокатки. Через несколько минут после начала урока она высыхала, свет в классе гаснул, и нас отпускали домой.

Я, подражая другим, сделал себе «самопал». Из деревяшки вырезал рукоятку пистолета. Вместо дула прикрутил проволокой согнутую медную трубку. В нее вставлялся гвоздь. Если в трубку настрогать серы от спичек, а гвоздь оттянуть тугой резинкой, то при ее резком спуске происходил  громкий выстрел. Однажды резинка соскочила у меня во время урока. Старушка, преподававшая у нас немецкий, чуть не свалилась со стула...

Кроме таких игрушек довольно часто на уроки мы приносили остатки немецкого пороха, который извлекали из валявшихся в полуразрушенных домах неразорвавшихся гранат, снарядов и бомб. Иногда разборка подобных артзапасов проводилась на задних партах даже во время занятий. Было несколько случаев, когда такой демонтаж заканчивался взрывами. Учителя  нашу мужскую  школу побаивались, и поэтому их всегда не хватало. По программе иностранный язык тогда начинали изучать с шестого класса. Старушка,  читавшая нам немецкий, сбежала из-за нашего поведения посреди первой четверти. Сообщение об этом нас даже обрадовало. После войны учить немецкий желающих оказалось не очень много. По просьбе большинства директор стал подыскивать преподавателя английского. В третьей четверти вести английский у нас взялся молодой рыжеволосый парень. Сам он еще учился в институте и, как теперь понимаю, хотел подзаработать. Поэтому и решился придти в нашу школу. Но его беспомощные попытки пробудить у нас интерес к английскому оказались безрезультатными. На уроках «студента», как мы окрестили своего педагога, большинство занималось своими делами. Одни на задних партах выковыривали порох из принесенных гильз,  другие - играли в карты. И только самые старательные, которым удалось достать где-то учебник, отрабатывали вслух правильное произношение заданных слова из очередного урока.   Если кто-то из игравших входил в азарт и наглел окончательно, «студент», взъерошив свою рыжую шевелюру, подходил к его парте и предлагал выйти в коридор для отдельного разговора. Через минуту они возвращались в класс, но нарушитель теперь сидел гораздо спокойней. На наши вопросы, о чем шла речь в коридоре, выходившие толком не отвечали.

Что там происходило, нам стало известно позднее. «Студент» в коридоре прислонял нарушителя к стене, несколько раз молча бил головой об стенку и быстро заводил в класс обратно. Такое воспитательное мероприятие однажды сдучайно увидел директор школы, проходивший по коридору. После этого уроки английского у нас прекратились. А из всего курса за шестой класс большинство из нас  усвоили только два слова: «yellow» и «teacher», которые мы переводили как «рыжий учитель».

Зато в седьмом у нас появилась Фаина Натановна Марьянчик. Новая учительница преподавала русский  язык и литературу. Когда она впервые  вошла в наш класс мы обалдели. Молодая и красивая, в модном платье  учительница была так не похожа на наших серых преподавательниц, зачахших от послевоенного безмужья и свалившихся на их плечи забот о доме и детях. С задних парт донеслось восторженное: - Во-о... артистка...

Прыщеватые физиономии наших переростков сально заухмылялись. Кто-то бросил пошлую шутку. Учительница замолчала. И в нависшей тишине потребовала извинения от шутника. Пауза затянулась и Марьянчик молча вышла из класса.

На перемене к нам зашло несколько здоровенных десятиклассников. Они прикрыли дверь в коридор и доходчиво, используя знакомую лексику николаевских улиц, пояснили: если мы еще хоть раз сорвем урок Фаины, они не станут искать виновника, а тоже посрывают  башку каждому...

Оказалось Фаина Натановна не только преподает у них литературу, но и является их классным руководителем, и они были готовы за нее перевернуть землю. Самое интересное, что через месяц почти то же самое отношение к ней сложилось и в нашем классе. Мальчишиское восхищение подогревал и такой факт. Мы скоро узнали, что муж Фаины -  известный спортивный журналист Борис Аров, недавно вернувшийся из Армии. Его статьи и репортажи о различных соревнованиях и футбольных баталиях систематически появлялись не только в областной «Бугской заре», но и в центральных газетах. И это еще раз укрепляло нашу романтическую убежденность, что рядом с необыкновенной женщиной должен быть такой же мужчина.

Как удалось молодой учительнице в короткое время взять в свои руки три десятка оголтелых переростков только Богу известно. Но навсегда отложилась в памяти какая-то особая, восторженая тишина на ее уроках, запомнились полуоткрытые рты пацанов, пишущих сочинения, которые она нам задавала.  А несколько самых заядлых картежников с задних парт в конце года прочли мне по секрету свои стихотворения, которые начали пописывать после появления Фаины Натановны. Именно уроки Марьянчик и расковыряли в моих увлечениях авиацией и техникой интерес к слову, приоткрыли удивительные возможности  педагогики и психологии.

Альма-матер

После окончания седьмого класса пришлось решать вопрос, где продолжать учебу. У меня были четкие планы: авиационный институт или техникум. Разговор со мной на тему выбора профессии мама поручила провести папе. Он начал из далека. Выслушав о моих намерениях, как бы между прочим, заметил, что, во-первых,  учебные завидения авиационной направленности есть только в Харькове и в Москве. Во-вторых, предложил подсчитать, на сколько дней я смогу растянуть стипедию, даже если  стану ее получать. А  я в семье не один. У меня есть и родной брат, который тоже пока еще учится и бюджета семьи для иногороднего студента явно не хватит. В-третьих, и это самое главное, я уже не маленький и должен понимать, что к чему. При приеме в авиационные учебные заведения особое внимание обращают на национальность абитурентов. И нет сомнения, что пятый параграф моей анкеты скажется при поступлении...

По папиному раскладу выходило, что лучше всего мне нужно последовать примеру брата и ориентироваться на Николаевский судостроительный техникум. И уезжать никуда не нужно,  и диплом через четыре года будет в кармане. Глядишь, добавил, улыбаясь, отец, за это время поумнеешь и сможешь в дальнейшем определиться в своей жизни точнее.

Поэтому без особого энтузиазма отнес докумены в техникум и после вступительных экзаменов в конце августа 1950 года равнодушно прочел свою фамилию в списках тех, кто зачислен на факультет корусостроения.

Но судостроительный техникум  стал моей альма-матер. Только позднее узнал, что это сочетание в дословном переводе с латинского означает «кормящая мать». Так в старину студенты называли свои университеты, давашие им духовную пищу. Наш судостроительный техникум хоть и не носил громкого университетского титула, зато по своей роли в жизни многих своих выпускников полностью справлялся с функцией «кормящего отца».  Все мои однокашники после его окончания были обеспечены работой, приличным заработком. Многие позднее закончили институты, занимали высокие посты на заводах, НИИ и КБ. Именно в его стенах за четыре года учебы мы получили первую профессиональную, морально-нравственную  и социальную закалку.

Жизнь общеобразовательной школы и техникума в те времена отличалась здорово. Не только потому, что эти учебные заведения относились к разным ведомствам. Различия проявлялись  сразу даже в мелочах. Студентам техникума разрешалось курить. Здесь не нужно было делать это тайком. Можно было даже запросто стрельнуть папиросу у преподавателя. Здесь в одной группе учились мальчишки и девченки. Мы часто сидели рядом. Причем классы назывались аудиториями, а вместо привычных парт в них стояли столы. Наконец за учебу без троек нам еще платили стипендию, которая уже обеспечивала определенную материальную независимость и возможность посильного вклада в семейный бюджет. Короче, с началом учебного года в техникуме каждый из нас сразу почувствовал себе  взрослым.

Уже на втором курсе брат помог мне на время зимних каникул устроиться поработать учеником судового сборщика в  сборочно-сварочном цехе завода имени Марти. Так тогда назывался ЧСЗ. Там в то время собирали корпуса подводных лодок. Со мной провели инструктаж по технике безопасности. Выдали  брезентовую куртку, брюки, руковицы и сварочный щиток, похожий на рыцарское забрало. Бригадир прямо под корпусом лодки подключил кабель, принес несколько металлических обрезков, пачку электродов и показал, как нужно зажигать и поддерживать сварочную дугу. Почти над самой моей головой в лодочном отсеке работал пневморубщик. Чуть выше судосборщики занимались рихтовкой и удары кувалд разносились в пролете. Грохот стоял такой, что разговаривать приходилось только крича.

Целый день я учился управлять электрическим пламенем, упруго бьющимся у меня под плавящимся концом электрода. Пока не приручил его вспыхивать в нужном месте от первого прикосновения к  металлу.  Позднее узнал, что каждому цеху судостроительного завода присущ свой неповторимый  запах и тембр звуков. Но с того первого рабочего дня для меня наполнились особым смыслом запахи и звуки сборочно-сврочного проиводства: аромат пересженного металла вперемежку с натуженным гулом сварочных автоматов, грохотом пневматики рубочных молотков и стуком кувалд.

Дома в тот вечер у меня  появилась резь в глазах. От боли не мог найти себе места. Обеспокоенная мама позвала на помощь папу и брата. Тот иронически улыбнулся: - Работать надо с умом, не жадничая... Зайчиков сварочных нахватался...

На мои глаза положили примочки с чайной настойкой, чтобы утихла  боль. А мне навсегда запомнилось, что корабельное ремесло требует повышенной осторожности.

Еще с одной  стороной нелегкого труда судосборщиков довелось столкнуться на следующий день. Бригадир потребовал притащить из кладовки кормильца. Я растерялся, не понимая указания. Оказалось так работяги называли кувалду. На стапель пудовый молот я нес  на плечах. А бригадир до конца смены размахивал «кормильцем», подравнивая искривленные шпангоуты...

Зато к началу очередного семестра я припижонился. Мне начислили первую зарплату, которой  хватило на покупку пальто и костюма.

Продолжение следует...