Спросите Терещенко, или Зачем нам Донецкий аэропорт?

Я еду в Донецкий аэропорт.

Понимаю, что опасно, но ехать надо: появилась возможность реализоваться в профессии, два года мой диплом документалиста лежал без дела – и наконец-то можно быть полезным, снимать то, что волнует и меня, и всех, кого я знаю.

Приезжаем в аэропорт поздно вечером, уже темно, но светит луна, и я думаю: плохо, что камера не видит, как человеческий глаз – каркасы разбитых, без стен и стекол зданий терминалов, взлетная полоса без границ, стекло, железо, бетонная пыль под ногами... Несколькими кадрами можно донести последствия войны.

Тихие – рядом сепаратисты – и жесткие команды: быстрее, быстрее, быстрее.

Торопить не надо, каждый делает свое дело быстро и, если получается, тихо.

Водитель и стрелок выбрасывают из железной коробки БТР бутылки воды, мешки и коробки, солдаты проносят их метров двадцать в глубину темного здания терминала и бросают на бетонный пол.

Рядом с БТР уже стоит очередь отбывающих бойцов, по команде они закидывают рюкзаки на броню и прыгают в узкие двери машины.

БТР уезжает. Тишина.

В тихом темном терминале солдаты сортируют коробки, ящики и пакеты, подсвечивая себе и друг другу тусклыми экранами телефонов, фонарик зажечь нельзя – это готовая цель для "сепара"-гранатометчика. Я стою в стороне, не включаясь в общую суету, и на меня обращают внимание:

– Ты кто?

– Оператор.

– Какого канала?

– Я фильм снимаю, документальный.

– Пойдешь с нами в старый терминал?

Следуя понятой на войне закономерности, что редко что бывает случайно, сразу соглашаюсь:

– Пойду.

– Но сутки, минимум, ты оттуда выйти не сможешь.

– Хорошо.

Суета продолжается, солдаты набирают в мешки бутылки с водой, консервы, гранаты и патроны в железных коробках.

В институте я читал, что оператор не должен включаться в жизнь, а отстраняясь, выбирать из нее камерой самое выразительное. Но камера не видит в полной темноте здания, и я понимаю, что тоже надо грузиться, чем-то помочь. Набираю в мешок бутыли и бутылки с водой, завязываю его шнуром от зарядки камеры и закидываю на плечо.

Нас семеро вместе со мной. Командир группы ведет нас за собой тусклым фонариком к выходу из терминала, останавливает и коротко напоминает: "Идем след в след. Ступаем по стекловате, обходим железо. Только что шли сюда, и кто-то за мной гремел железяками как танк. Услышат сепары – накроют гранатами. Попали под огонь – падаем, ищем укрытие, лежим. Не бегаем, не паникуем. Если ранили, потихоньку ползем к своим".

Тихо идти не получается. Или я, или кто-то за мной хрустит стеклом или наступает на тонкое грохочущее железо.

Быстрым шагом проходим метров семьдесят и забегаем в такое же разрушенное здание – это старый терминал.

Кто-то считает нас: раз, два, три... шесть... семь.

– Ты кто? (это ко мне).

– Оператор.

– Понятно... Заходи.

Мои куртка, джинсы и даже кепка мокрые – из пробитой бутылки сочилась вода, пока шли, не было времени останавливаться и перекладывать мешок.

Мы садимся пить чай, знакомясь в почти полной темноте. Сидеть удобно – в уцелевшей комнате старого терминала стоят мягкие дерматиновые кресла и диваны. Командир режет торт, который передала в свой день рождения волонтер – кажется, Таня Рычкова.

У Тани муж недавно погиб на войне, и к ней тут особое отношение. Думаю, если бы Таню кто-то серьезно обидел – ... нет, лучше не задевать Таню Рычкову.

Все, кто не спит, едят торт, и командир – он называет себя "Маршал" – предлагая мне кусок, как бы извиняется: "Чувствуете запах? Тут рядом, в холодильнике, парочка сепаратистов лежит. Не знаем, что с ними делать"

Утро. Я могу рассмотреть солдат. Шутят, смеются, разливая чай и кофе. Люди как люди, ничего особенного, разве что у многих черные лица и руки – лишней воды тут нет, умываются влажными салфетками, а тот мешок с водой, что я нес, пришлось растягивать до вечера.

"Маршал" показывает то, что передали волонтеры: сигареты, воду, салфетки, консервы, и в этот раз – мешок копченого мяса, целых тридцать килограммов. И мешок с флагами Украины. А еще – письма от школьников.
 


Я пробыл в аэропорту три дня. И каждый раз обстрел, особенно тяжелыми снарядами или гранатами, вбрасывал в меня порцию адреналина. К тому, что в тебя стреляют – то есть, стараются, если получится, убить – нельзя полностью привыкнуть, во всяком случае я не смог. Но в первое утро чувство опасности было самым острым.

"Маршал" показывал мне огневые позиции на втором этаже, и я, стараясь не высовываться, панорамировал камерой места, где могли прятаться сепаратисты. Случайно-неслучайно, в этот момент начался бой. Вдвоем мы слетели по открытой для пуль и осколков лестнице на первый этаж.

Все, что было дальше, повторялось потом несколько раз в сутки: "Маршал" вызывал "Майка", "Майк" по его координатам отправлял "кабанов" и "поросят" в огневые точки врага.

Мы не знали, кто этот враг, кто стреляет в нас из гранатометов, мощного пулемета "Утес" и точно посылает в здание терминала снаряды из пушки – были ли это российские военные, наемники или наши бывшие сограждане.

Оружие развело нас по разные стороны. И мы радовались, когда "кабаны" ложились точно туда, откуда стрелял по нам гранатомет. Те, кто стоял на позициях, помогали артиллерии гранатами и пулями из автоматов.

Интересно было наблюдать, как те, кто отдыхает, реагируют на обстрел.

Один молодой парень игнорировал любые взрывы, спокойно проходя в это время очередной уровень автомобильных гонок на своем планшете.

Я даже подумал: "Зачем он тут, сидел бы дома со своим планшетом", – а потом узнал, что он был водителем БТР-а, который с боем прорывалась из окружения, и благодаря его выдержке и хладнокровию, все, кого он вёз, остались живы-здоровы.

В первый день я увидел совсем рядом, как стреляет "Мишка", танк. Стрелял он в сторону сепаратистов, но отдачей от его выстрела меня качнуло назад, вперемешку с моим страхом. Я услышал за спиной смех "киборгов", но стыдно почему-то не было, и оказалось, что правильно: они сказали потом, что от мощных разрывов сами отпрыгивали назад в первое время.

Вообще-то смех здесь спасает от нервных перегрузок. Поэтому смеются в аэропорту имени Прокофьева гораздо чаще, чем на большой земле.

Был один человек, который не смеялся, фельдшер. Три месяца назад он вышел со своей бригадой из окружения под Дьяково: говорит – Боженька вывел. Говорит, что устал от войны, и хочет вернуться в нормальную жизнь. Когда он выходит из подвала, то пробегает открытые места, пригнувшись, хотя рядом спокойно ходят солдаты иногда даже без касок.

Понятно – человек очень хочет вернуться домой.

Боженька выводил бригаду из окружения с помощью "Маршала" и замкобрига 79 –й бригады, они отказались от предложенного "зеленого коридора", организовали три бронегруппы и пошли на прорыв.

Прорвались, хотя попадали под танковый обстрел, не говоря минах и пулях любого калибра.

Все правильно, нельзя было верить в русский "зеленый коридор". Ничего не поменялось за девяносто лет после последней межнациональной войны – у русских такое же отношение к нам, как и во времена борьбы русских большевиков против украинцев в Холодном Яру.

Фельдшер говорит: рад, что у него нет работы – пока нет раненых. Но из подвала он выйти надолго не может, потому что за тонкой кирпичной стенкой иногда слышны шорохи. Скорее всего, это сепаратисты рискуют и подбираются вплотную.

В подвале живет кошка с котятами – позавчера их было восемь, теперь осталось пять: бойцы из "Правого сектора" возвращаясь из аэропорта на отдых, забрали трех, чтоб пристроить где-нибудь.

Ночью, когда часовые смотрят в тепловизоры и "сидят на ушах", котята шебуршатся в подвале и на лестнице, играя на нервах.

Их могли пристрелить, но никому это не приходит в голову, котят терпят и кормят.
 

Возле подвала, откуда время от времени, пригибаясь, выходит фельдшер, сидит у пулемета боец без каски, но в ковбойской шляпе, с прикрепленным значком-тризубом. Говорит, что шляпу не снимет, хотя за ней охотятся снайперы, потому что эту шляпу ему подарили тут, в аэропорту, на двадцатипятилетие.

Не помню, как зовут этого смелого парня. Он пригласил меня в разведку за дальнюю часть терминала, куда вчера заскочили сепаратисты. Впятером мы прогулялись туда-назад, было не скучно.

Познакомился с бойцами из "Правого сектора".

Они воюют на равных с солдатами армии, так же подчиняются приказам, их тоже обеспечивают волонтеры едой и одеждой. Воюют по-другому: так же смело – но бесшабашно, и поэтому чаще гибнут.

За неделю до моего приезда один погиб во время танковой атаки сепаратистов. Погиб от осколков своей же противотанковой гранаты - стрелял со слишком близкого расстояния. Второго травмировало упавшей стеной – она обрушилась от танкового снаряда.

К ПС тут особое отношение – особая смесь из уважения за смелость и немного неприятия.

Это никак не докажешь, но, по-моему, окружающие чувствуют, что "Правый сектор" здесь, в аэропорту, пожинают то, что посеяли прошлой зимой в Киеве.

Они говорят другое: что воюют не за деньги (я верю), а за Родину. И еще – что после войны их, скорее всего, будут преследовать, потому что уже сейчас СБУ вызывает на допросы.

В терминале случайно подслушал разговор: один из солдат, снайпер, попросил волонтеров о помощи – его маме для операции нужно было три тысячи гривен. "Крылья Феникса" в тот же день перечислили семь тысяч на карточку его мамы.

Не знаю, как этот снайпер, но я был растроган – на моих глазах рождалось какое-то новое, живое сообщество людей, которое высокоученые историки потом назовут нацией.

Еще зимой, стоя на Майдане, я не понимал, что означает: "Україна понад усе".

Теперь в этих словах появился реальный живой смысл: это и солдаты, которые едут в аэропорт добровольцами, и шестидесятилетняя женщина-волонтер, которая умудрилась передать посылку пленным в Снежное, и знакомая бизнесвумен из Днепропетровска, которая еще недавно была против Майдана, но, увидев в интернете фотографию солдата в тапочках, пожалела его (типично женская реакция) и уже несколько месяцев за свои деньги покупает и отвозит на передовую берцы, спальники и белье, а назад везет на своей машине раненых и один раз вывозила убитого.

Это "Пенсионная сотня" херсонских бабушек, которые распускают старые шерстяные вещи, чтоб связать теплые носки для армии.

Это и новая украинская военная элита; в аэропорту я увидел ее в действии.

То, как слаженно воюют, координируя свои действия, пехота, артиллерия и танки, вызывает уважение.

"Маршал" – корректирует артиллерию, отбивает атаки.

"Майк" и "Цунами" – артиллерия, лупят точно и мощно по малому, среднему и дальнему кругу, в центре которого терминалы аэропорта. Им труднее всего: с расстояния несколько километров нужно уложить снаряд в радиусе ста метров.

Все эти люди – волонтеры, солдаты, командиры, пенсионеры, бизнесмены – общей бедой объединились так, как нельзя было раньше их объединить ни украинским языком, ни желто-синим флагом, ни прошлой неоднозначной историей.

Пока было тихо, я вышел из здания терминала и снял вот такой пейзаж.

Я прожил в старом терминале аэропорта двое суток, и война там начиналась пять-шесть раз в сутки, и каждый раз ее начинали сепаратисты.

На третьи сутки, вечером, я вернулся в новый терминал: отсюда можно было уехать на БТР в Пески, а оттуда на большую землю.

Утром случился небольшой эпизод, который запомнился.

Я просыпаюсь на новом месте, где никто меня не знает. Выхожу в туалет, возвращаюсь к своему рюкзаку. Сажусь за общий стол пить чай, и тут ко мне подсаживается усатый, лет сорока пяти военный и говорит: "Чувак, запомни этот день, ты сегодня второй раз родился".

Спрашиваю:

– В чем дело?

– Ты ходишь тут, одетый по гражданке, и очень похож на сепара, и нет на тебе никаких знаков, что ты свой. Думай, что делаешь.

(Он посмотрел на меня странно, я был для него уже как бы с другой стороны).

– Не знаю, почему я тебя не вальнул, уже было прицелился.

– Ну, спасибо, что не вальнул.

Наш разговор слышало много людей, и никто не сказал, что мой благодетель не прав.

Все было не так уж плохо – я не видел раненых и убитых, патроны, воду и еду подвозили регулярно, можно было возвращаться и садится за монтаж короткометражки про киборгов .

То, что меня поразило, случилось, как обычно – неожиданно и просто.

Закончился очередной бой, еще постреливали с обеих сторон, но уже по затухающей. Саперы недавно взорвали лестничный пролет между вторым и третьим этажами, не очень рассчитав заряд пластида, и пыль от взрыва еще долго висела в воздухе.

Кто-то из командиров крикнул: "Раненые есть?"

Тишина. Никто не откликнулся – хорошо.

Еще крик: "Раненые есть!?" Тишина.

Тревога "а вдруг кого-то задело", быстро таяла – бой закончился, и в ближайшие час-два вряд ли начнется.

И тут крик: "Есть раненые... Есть раненые!"

Сразу волнение и суета вступают в свои права. Кто-то бежит за помощью, кто-то кричит: "Сколько? Тяжелые?"

Я хватаю камеру и, включая ее на ходу, бегу на голос. Как назло, опять начинают стрелять, поэтому не добегаю до переднего края и приседаю возле колонны, метров за десять от раненого.

Возле него суетятся человек пять-шесть, значит, моя помощь не нужна.

Боец рядом со мной, увидев видеокамеру, шипит, как мне кажется, с ненавистью:

"Иди... иди отсюда... иди... со своей камерой. Уйди, убьют".

Я продолжаю снимать, не обращая внимания: стандартная ситуация, не в первый раз отсылают, и пока нет явной агрессии, я не отсылаю в ответ.

Видно плохо, в терминале темно и пыльно. Двое бегут за носилками, возле раненого остаются четверо, что-то долго возятся, но все-таки поднимают его и несут к медику.

Пробегают возле меня, кто-то из них кричит мне – слышу, чувствую по голосу: я для него как предатель – "Снимаешь?!.. Да помог бы лучше..."

Я хватаю раненого за ногу. Кто-то рядом со мной кричит: "Прикрывай!" – и боец, возле которого мы пробегаем, пускает длинную очередь из пулемета. Мы, уже не пригибаясь, бежим к доктору.

В который раз я понял, что жизнь не помещается в рамки кино: у меня не было возможности выбирать ракурсы, и нельзя было не помочь раненому, поэтому я просто повернул работающую камеру и снимал нашу пробежку.

Мы принесли его в комнату, где все пьют чай, положили на пол, и я понял, почему так долго возились возле него бойцы.

У него не было обеих рук, и на обрубки нужно было наложить жгут. Потом я увидел, что одна рука все-таки есть, но она лежала рядом, почти оторванная от тела, и когда ее привязывали к туловищу бинтом, было понятно, что руку все равно отрежут.

Узнали, что раненого зовут Терещенко, и что он, кажется, из той же 79 бригады.

Он лежал на полу, был в сознании, и спросил:

– Я никого не подвел?

– Ты никого не подвел, ты никого не подвел. Все будет хорошо, все будет хорошо.

– Рукам больно...

– Потерпи, потерпи. Все будет хорошо, все будет хорошо.

Вот эти повторы, как будто говорили с ребенком, поразили больше всего.

Привели еще одного раненого – тяжелая контузия, потом еще одного, тоже с тяжелой контузией, он лежал на полу и говорил, что хочет плакать. Рядом сидел боец, держал его за руку и говорил:

– Поплачь, поплачь, легче будет.

В это время Терещенко кололи очередную порцию обезболивающих, бинтовали обрубок левой руки, и привязывали то, что осталось от правой, к туловищу.

Вчетвером мы понесли его к броневику.

Опять началась пальба из автоматов и гранатометов – целились, скорее всего, по БТР-у.

Водитель занервничал или что-то напутал и отъехал на несколько метров в сторону. Сразу полдесятка человек дружным криком вернули его на место.

Так получилось, что Терещенко нужно было загружать в машину мне и еще кому-то, лишние люди просто мешали. Тот, кто был внутри БТР, не понял, что нужно помочь, или просто растерялся, и мы замешкались у открытого люка.

Вокруг стреляют, кто-то кричит: быстрее, быстрее, быстрее.

И тут случилось то, что как-то связало меня и Терещенко.

Он был в сознании, понял, что задержка, и стал помогать мне, как мог.

Рук у него не было и ногами он отталкивался от борта, чтоб просто упасть головой вниз в нутро машины.

Кто-то поддержал его изнутри за плечи, я закинул его ноги внутрь, кто-то рядом захлопнул дверцу.

Я не видел, как отъехал БТР, потому что уже бежал по терминалу, понимая, что пока стоит броневик, он закрывает меня от пуль и осколков.

В комнате за столом, возле которого лежал Терещенко, уже пили чай и говорили нем. Говорили, что бой, в котором его ранили, начался, потому что очередной транспорт не уехал сразу, а остался на полчаса – водитель пошел искать по этажам плазменный телевизор, хотел привезти домой трофей. По стоящему БТР-у начали прицельно стрелять.

Меня не задела эта попытка мародерства. Может, потому, что стол не успели вытереть, и я видел прямо перед собой, рядом с чаем и банками тушенки, красную каплю еще не засохшей крови.

Через пару часов я уже ехал в броневике в село Пески. Рядом разрывались мины, и я по военной привычке, читал про себя "Отче наш". Что-то не давало мне спокойно думать, и это были не разрывы мин неподалеку.

Уже в Киеве я понял, в чем дело.

Я не поддерживаю сепаратистов – они начали свою борьбу насилием и пожинают, что посеяли. Но когда в тебя летят мины, нет места для иллюзий, фантазий и шароварного патриотизма.

Во мне возник простой вопрос: если мы не можем войти в Донецк, зачем нам нужен Донецкий аэропорт?

Там не будут летать украинские самолеты, мы точно не построим там наши дома.

Военные скажут: "Там формируется украинская армия".

Согласен, но элита армии уже сформировалась.

Патриоты скажут: "Аеропорт – це символ незламності українського духу".

"Киборги" это уже доказали.

Политики слукавят: "Сепаратистам самолетами доставят оружие".

Все, что нужно сепаратистам, они давно возят КамАЗами сквозь несуществующую границу.

Я против войны. Там, где это возможно, нужно ее избегать, ведь миролюбием мы и отличаемся от современных нацистов.

А лучше спросить об этом у Терещенко. Сейчас он лежит в больнице имени Мечникова, в Днепропетровске, в отделении офтальмологии, потому что еще у него поврежден глаз и сломана челюсть.

Спросите Терещенко.

Картка ПриватБанку 4149 6258 0421 6388
на ім’я дружини ТЕРЕЩЕНКО ЛАРИСА ВОЛОДИМИРІВНА

life.pravda.com.ua