Новый раскол в украинском обществе: уехал или остался, воевал или не воевал

Несмотря на стоическое сопротивление, в украинском обществе наметились новые трещины — между оставшимися и уехавшими, с одной стороны, и воевавшими и не воевавшими, с другой.

Недавним субботним вечером величественный старый железнодорожный вокзал в западноукраинском городе Львове захлестнула живая волна цвета хаки. Солдаты всех возрастов столпились в зале ожидания, прощаясь с родителями, детьми, внуками, любимыми. Тем временем части, вернувшиеся с фронта, устремлялись из вагонов прямо под дождь. Один молодой ветеран на нес одном плече вещмешок, а в другой руке спортивную сумку. Его напарник — пухлый рюкзак с логотипом North Face. Они зашли в кафе, где сидел я, прямо напротив вокзала, и заказали по куриному шницелю и капучино.

Похожая сцена развернулась на главном вокзале Киева незадолго до рассвета на следующее утро, когда я вышел из ночного поезда. Тысячи солдат толпились на платформах.

Пока я ехал по пустынным улицам к своему отелю, я думал о том, как они разъезжаются по фронту на юг и восток.

Но если держаться подальше от железнодорожных вокзалов, можно провести несколько дней в столице и даже не почувствовать, что страна находится в состоянии войны. В то же утро я гулял по центральному парку Шевченко. Дюжина женщин в возрасте 60-70 лет занималась гимнастикой. На них сурово смотрел седовласый мужчина. Мимо прогуливались элегантные молодые пары с малышами в колясках. Быть может, так было в Лондоне на заключительном этапе Второй мировой, когда единственный риск заключался в том, что ваш дом сотрет с лица земли редкая залетная ракета — как сейчас в Киеве.

Я отправился в “Министерство десертов” — кафе в зелено-розовых пастельных тонах, любимое место столичного бомонда. Разговор за моим столиком шел тот же, что и во всем Киеве: как дела на фронте, что задумал Владимир Зеленский и будет ли помогать Запад. Но обстановка вполне напоминала Найтсбридж или Кенсингтон — как и публика, беседующая за латте и пирожными. Могло показаться, что в город вернулась нормальная жизнь. Но, разумеется, это не так.

В первый день в Киеве я отправился в штаб-квартиру правительства. Окна заложены мешками с песком. Вход закрывает камуфляжная сетка. Свет в коридорах притушен. Денис Шмыгаль, премьер-министр с 2020 года, одет в “униформу” военного правительства: черную рубашку на черную футболку и черные джинсы. Он — из небольшой группы технократов, лихорадочно перестраивающих экономику, которая в прошлом году просела на 30% и не готова ни к вооруженному конфликту, ни к реформам, необходимым для вступления в ЕС.

Никто в этом не признается, но в Киеве опасаются, что про них забудут, а приток денег и оружия с Запада иссякнет. Наконец, есть опасения, что в США переизберется Дональд Трамп, быстро договорится с Путиным и положит конец боевым действиям. Я спросил: “И как часики, тикают?”. “Они тикают для нас с самого 2014 года”, — ответил Шмыгаль, имея в виду год, когда Путин оккупировал Крым и часть восточного Донбасса.

Киеву пришлось учиться искусству дипломатии — проявлять уважение к Белому дому и признательность союзникам за поддержку. Но что касается постоянства Запада, тут украинцы иллюзий не питают: уже случалось разное. После 2015 года западные лидеры заключили с Путиным сделку и отвернулись от Украины. Таким образом, стратегия сводится к тому, чтобы создать военную экономику, заточенную под оборону и технологии — на манер Израиля. Шмыгаль взял ручку и набросал некоторые мысли, в том числе насчет укрепленных подстанций для защиты энергосистемы.

Затем он изложил окрыляющий план современного и динамичного государства, которое сможет влиться в состав ЕС. Украина станет энергетическим центром Европы и будет хранить 33 миллиарда кубометров природного газа, сказал он. Она ослабит свою зависимость от уязвимых черноморских портов, будет перерабатывать больше урожая внутри страны и сократит объемы зернового экспорта. Она разительно усилит свой технологический сектор, как уже сделала с производством беспилотников. Что же касается обеспокоенности ЕС насчет коррупции в непрозрачном государственном секторе, то Шмыгаль заверил, что и эти проблемы постепенно решаются. Звучит вдохновляюще, но ему и его коллегам-управленцам предстоит еще долгий путь.

Так прошел час, а мы так и не обсудили собственно боевых действий: наступление зашло в тупик — и это отражает целый ряд кризисов, с которыми Украина столкнулась вдали от фронта. Правда, слова “патовая ситуация” по-прежнему табу. “По сути, нашим девочкам и мальчикам приходится ползти на животе и вручную разминировать обширные минные поля, — сказал Шмыгаль о начатом весной контрнаступлении. — Мы продолжим продвигаться вперед, по 100, 300, 800 метров в день”.

Рецепт Киева прост: Украине нужно больше обещанных Западом ракет большой дальности, чтобы смять и отбросить назад тыловую оборону России, и самолеты F-16, чтобы бросить вызов российскому господству в воздухе. Тогда украинцы смогут добиться успеха — когда (или, точнее, если) они прорвутся. Но, как признает Шмыгаль, Россия тоже готовилась — со всем тщанием и силой, на которые способна авторитарная система.

Закончилось интервью уже на закате. Никита, помощник The Financial Times, ждет снаружи. Мы мчим по шоссе на Харьков, второй по величине город Украины, что в шести часах езды на восток. Мы влились в плотный поток гражданских грузовиков и автомобилей.

Харьков, промышленный и технологический центр, славится архитектурой в стиле модерн. Даже в нынешнем потрепанном виде, с заколоченными окнами и шрамами от снарядов, его площади и особняки в центре города просто ошеломляют, особенно свежим осенним утром под алмазно-ярким небом.

Но уже в пригороде, примерно в полутора километрах на северо-восток, весь ужас прошлогодних боев налицо. Когда российские войска пересекли границу всего в 30 километрах, они устремились ко второму городу Украины, считая его падение неминуемым. Однако на окраинах города их остановил массированный заградительный огонь. Целые фасады 25-этажных домов обрушились, обнажив интерьеры, словно сломанные кукольные дома-гиганты. “Удивительно, — сказал я Наталке Маринчак, — Вы остались в городе, даже когда большинство, понятное дело, бежало". “У меня было три причины, — сказала она с улыбкой. — Мой отец — батюшка, и мне надо было отвезти его в храм. Кроме того, у меня есть кошки и собаки. Наконец, я просто почувствовала, что должна остаться на этой земле. Земля держит, ты не можешь взять и уехать”.

Маринчак — поэтесса. В прошлом году она стала своего рода знаменитостью, и каждый день публиковала у себя в Facebook новости из жизни осажденного города. Мы встречаемся в центре города в кафе Pakufuda, где предлагают кофе и настольные игры. Внутри полно народа, молодежь корпит над ноутбуками. Ракетных ударов по городу не было уже четыре дня. “Мы стараемся жить по полной, — сказала Маринчак. — Я не ходила в спортзал, но теперь хожу. Раньше я никогда не сотрудничала с другими артистами, но теперь работаю с джазменом и художником. Мы живем на всю катушку и поэтому мы спокойнее уехавших”.

Как и многим другим украинцам, Маринчак не дает покоя один вопрос: как справиться с ширящейся пропастью между теми, кто уехал, и теми, кто остался. До конфликта в городе жило полтора миллиона человек. Сейчас жителей осталось около 1,1 миллиона, из которых 500 тысяч в прифронтовых или занятых русскими районах. Многих харьковчане отправились в изгнание в Европу. Всего же из страны, по разным данным, уехало от пяти до шести миллионов человек.

Когда я поднял этот вопрос с Игорем Тереховым, грубоватым мэром города, и министром инфраструктуры Александром Кубраковым, еще одной восходящей звездой президента Зеленского, оба с тревогой допустили, что часть населения Украина потеряет навсегда. Их настораживает, что относительный достаток жизни на Западе и неопределенность дома не дадут гражданам вернуться.

Маринчак же больше волнует психологический разлад. “Иногда страх навсегда потерять уехавших сильнее, чем страх оказаться в гуще событий, — говорит она. — Я понимаю, что это и от меня тоже зависит, расширится ли этот разрыв еще больше или же мы сможем как-то навести мосты. Я очень хочу. Мы должны быть едины, потому что враг хочет нас разобщить”. Однако она признает, что бывает тяжело общаться с теми, кто уехал. “Они не понимают, что чувствуем мы, а мы не понимаем их. Они думают, что здесь все пропало, что все разрушено. А мы думаем, что восстановить будет проще, чем они”, — говорит она.

В 15 километрах к российской границе, в селе Старый Салтов, горстка вернувшихся жителей рада увидеть свои дома — в любом состоянии. Александра, 62-летняя учительница на пенсии, смотрит, как пара коммунальщиков выбрасывает обломки из ее квартиры на четвертом этаже. Она прожила там 40 лет после того, как в советское время ее направили из родной России в Харьков по распределению. В феврале прошлого года она бежала — и вскоре дом разрушило. Сейчас она живет на крошечной даче в нескольких километрах отсюда.

Александра прошлась по обломкам своей прежней жизни и взяла лишь пару пластиковых пакетов с вещами, в том числе пару запыленных резиновых сапог и декоративную саблю. “Все наладится. Дом восстановим, государство поможет”, — сказала она, имея в виду программу, по которой граждане получают по пять тысяч долларов на ремонт.

Она олицетворяет собой дерзкий и непокорный дух Украины, но напряжение в обществе растет. 21 месяц назад мужчинам боеспособного возраста запретили выезжать из страны. “Многие семьи развалились”, — рассказал мне один сотрудник неправительственной организации из Харькова. Он привел в пример соседа, чей брак распался из-за конфликта. “Жена и дети перебрались в Лондон. Уровень жизни у них повысился. Возвращаться она не хочет. Скоро пройдет уже два года, и они окончательно друг от друга отдалились. Ни о каком возвращении людей, пока конфликт не закончится, речь идти не может, но кто же знает, когда это произойдет?”. Он делает паузу. “Все мы люди. Может быть, эти семь миллионов человек начнут новую жизнь и в Украину уже не вернутся”.

По возвращении в Киев, в свое последнее утро в Украине я встретился с человеком, который знает о душевных ранах от боевых действий больше других. Ксения Возницына — руководитель Центра психического здоровья и реабилитации ветеранов. 48-летний невролог лечит солдат с 2014 года. В настоящее время через ее руки проходит по 220 человек в день с посттравматическим стрессовым синдромом и сотрясениями мозга.

“У каждого солдата есть симптомы контузии, у некоторых даже по два, три или даже пять, потому что русские развернули огромное количество артиллерии, — рассказывает она. — Ударная волна — это серьезная травма. Это невидимая рана. Все мои ребята выглядят нормально, но есть поведенческие и эмоциональные симптомы и нередко это сопровождается депрессией”. Она назвала это расстройство “клиническим хамелеоном”, потому что он может не проявляться в течение долгого времени. “Через несколько лет, от двух до пяти, люди могут столкнуться с так называемым посткоммоционным синдромом — агрессивным поведением, суицидальными наклонностями и так далее. Люди не придают этому должного значения”, — добавила она.

Пять лет назад, до открытия специализированного центра, Возницына работала в небольшой клинике. До февраля прошлого года центр лечил ветеранов и обучал членов их семей и социальных работников. Теперь он сосредоточился исключительно на военнослужащих. По ее словам, после нескольких недель лечения многие возвращаются к боевым действиям.
“Половине мы можем помочь. Остальные еще не готовы вернуться...”, — сказала она.

Еще больше ее тревожат долгосрочные последствия конфликта для всей Украины. “Я всегда говорю, что душевное здоровье ветеранов зависит от каждого из нас. Не ветеран должен интегрироваться, а общество должно меняться вместе с ним. С ними надо обходиться как можно мягче. И любыми способами убеждать, что они герои. Многим же кажется, что они сделали недостаточно. А некоторых переживают, как это они живы, а их товарищи по оружию мертвы”, — говорит она.

Я вспомнил разговор накануне с Андреем Ставницером, одним из самых известных бизнесменов Украины, который основал реабилитационный центр Superhumans (“Сверхлюди”) для потерявших конечности. Он считает, что пропасть между теми, кто воевал и не воевал, ширится. “Те, кто не воевали, мучаются колоссальным чувством вины, — сказал он. —Это главная болевая точка в обществе, и она сохранится еще долгие годы”. Его тревожит и то, что вернувшиеся солдаты могут напрочь разочароваться в политике — как это было с воинами-афганцами.

Возницына в целом согласна. “Вы ведь не видите фронта, — сказала она. — Это большая проблема. Я даже не знаю, что ответить”.

Она замолкает, когда из-за столика на другом конце кафе, где мы сидим, раздается радостный возглас: “С днем рождения!”. “Одни мужчины говорят: мы воюем, чтобы вы могли жить нормальной жизнью. Но при этом солдаты понимают, что многие не жертвуют средств, не занимаются волонтерством и никакого отношения к боевым действиям в принципе не имеют”, — сказала она. По окончании войны будет очень важно почтить память всех погибших, сказала она. “Кроме того, в каждом министерстве должна быть своя политика по ветеранам. Я очень надеюсь, что это сработает”, — заключила она.

Несколько часов спустя мы общались с Александром Михедом, выдающимся писателем и автором двух захватывающих эссе для The Financial Times. Мы обсуждаем выдающиеся достижения Украины — как стоически она переносит все ужасы этого конфликта, ее решимость следовать выбранному курсу, формирование нового украинского самосознания и что готовят предстоящие месяцы и годы. Вокруг нас десятки людей обедают и пьют пиво на солнце. “Это все иллюзия, — сказал Михед, махнув рукой в сторону идиллической сцены. — Каждый здесь кого-то да потерял на фронте”.

Financial Times, Великобритания