Почему американцы должны смириться со своей глобальной ролью

У всех великих держав глубоко укоренилось самовосприятие, сформированное историческим опытом, географией, культурой, верованиями и легендами. Многие китайцы сегодня жаждут вернуть стране величие тех эпох, когда они безраздельно главенствовали на пике развитие своей цивилизации, задолго до пришедшего значительно позже «века унижения». Русские ностальгируют по советским временам, когда они были второй в мире сверхдержавой и правили от Польши до Владивостока. Генри Киссинджер однажды заметил, что иранские лидеры должны были выбирать, хотят ли они быть «великой нацией или великим мировой силой», однако все великие державы и страны, стремящиеся к этому статусу, часто считают себя и тем, и другим. Их самовосприятие формирует понимание ими своих национальных интересов, того, что составляет их подлинную безопасность, а также действий и ресурсов, необходимых для ее достижения. Часто именно самооценка продвигает нации, империи и города-государства вперед к расцвету. Но иногда и к гибели. Большая часть исторических трагедий прошлого века была вызвана действиями великих держав, чьи устремления превышали их возможности.

У американцев противоположная проблема. Их возможности к глобальному первенству превосходят их восприятие своего места и роли в мире. Несмотря на то, что они столкнулись с вызовами со стороны нацизма и японского империализма, советского коммунизма и радикального исламистского терроризма, они никогда не считали свое глобальное превосходство нормальным. Даже в эпоху Интернета, ракет большой дальности и взаимозависимой глобальной экономики многие американцы сохраняют психологию людей, живущих обособленно на огромном континенте, не тронутом мировыми потрясениями. В то же время, американцы никогда не были изоляционистами. В чрезвычайных ситуациях их можно убедить поддержать необходимость чрезвычайных американских усилий в очень отдаленных регионах. Но они считают это исключительной реакцией на исключительные обстоятельства. Они не видят себя главными защитниками определенного мирового порядка. Они никогда не принимали на себя роль «незаменимых».

В результате американцы часто действовали плохо. Их американо-континенталистский взгляд на мир породил столетие диких метаний — безразличия, за которым следовала паника, мобилизаций и интервенций, за которыми следовали отступление и «отсиживание в окопах». То, что американцы называют относительно недорогие военные операции в Афганистане и Ираке «вечными войнами», является лишь одним из последних примеров их неготовности к сложному и бесконечному делу сохранения всеобщего мира и действий по предотвращению угроз. В обоих случаях американцы одной ногой «вышли за дверь уже в момент входа», что ограничивало их способность полностью контролировать сложные ситуации.

Такой подход «шаг вперед, два назад», который повторяется снова и снова, сбивает с толку и вводит в заблуждение и союзников, и противников, причем часто до такой степени, что порождает конфликты, которых можно было бы избежать с помощью четкого и последовательного применения американской мощи и влияния во имя обеспечения мирного, стабильного и либерального миропорядка. ХХ век был усеян трупами иностранных лидеров и правительств, которые неверно оценили Соединенные Штаты, от Германии (дважды) и Японии до Советского Сою-за, от Сербии до Ирака. Если Америка хочет, чтобы такая же схема не присутствовала и в XXI веке — что наиболее опасно в конкуренции с Китаем — то американцам нужно перестать искать «выходы из игры» и принять роль, которую им навязали судьба и их собственная сила. Возможно, после четырех лет правления президента Дональда Трампа американцы, наконец-то, готовы к откровенному разговору на эту тему.

Двоемыслие

Склонность американцев к принятию своей ограниченной международной роли является продуктом их истории и национального опыта, а также мифов, которые они сами себе рассказывают. Другие великие державы стремятся вернуть себе былую славу. Американцы всегда стремились вернуть себе то, что они считают толерантностью и ограниченными амбициями, которые были характерны для молодой Америки. В течение первых десятилетий существования новой Америки американцы просто пытались выжить в качестве относительно слабой республики в мире сверхдержавных монархий. Они провели IXX век в эгоизме и самопогружении, завоевывая континент и сражаясь между собой по вопросам рабства. К началу ХХ века Соединенные Штаты ста-ли самой богатой и в потенции самой могущественной страной в мире, не неся при этом никаких обязательств или ответственности. Страна поднялась под эгидой благоприятного для нее мирового порядка, в поддержании которого она не принимала участия. «Им не грозят никакие нападения, они не испытывают вообще никаких угроз, — писал британский историк Джеймс Брайс о Соединенных Штатах в 1888 году, — они только слышат раздающиеся вдалеке воинственные крики враждующих европейских рас и религий, как боги Эпикура прислушивались к ропоту несчастной земли, которая раскинулась глубоко внизу под их золотыми жилищами». В тот момент, как писал Брайс, «Америка плыла по спокойному летнему морю».

Но затем мир изменился, и американцы внезапно оказались в его центре. Старый порядок, поддерживаемый Соединенным Королевством и ставший возможным благодаря хрупкому миру в Европе, рухнул с приходом новых держав. Возвышение Германии разрушило шаткое равновесие в Европе, и европейцы оказались не в состоянии восстановить его. Одновременный подъем Японии и Соединенных Штатов положил конец более чем вековой британской военно-морской гегемонии. Глобальная геополитика заменила собой порядок, в котором доминировали европейцы, и в этой совершенно иной конфигурации Соединенные Штаты оказались в новом положении. Только США являлись одновременно и тихоокеанской, и атлантической державой. Толь-ко они со слабыми соседями на севере и юге и обширными океанскими просторами на востоке и западе могли направить большую часть своих сил для длительных сражений на дальних театрах военных действий, в то время как сама Америка оставалась без серьезных угроз извне. Только США могли позволить себе финансировать не только свои собственные военные усилия, но и усилия своих союзников, используя свои промышленные мощности для производства кораблей, самолетов, танков и другой военной техники, а также выступая в качестве арсенала вооружений для всех остальных стран. Лишь они могли сделать все это, не только не потерпев банкротства, но, напротив, становясь все богаче с каждой крупной войной. Как заметил британский государственный деятель Артур Бальфур, Соединенные Штаты стали «точкой опоры», к которой повернулся остальной мир, или, по словам президента Теодора Рузвельта, «точкой равновесия сил во всем мире».

Мир никогда не знал такой силы — не было языка, чтобы описать ее, или теории, чтобы объяснить ее. Это был пример sui generis (лат. уникальность, своеобразие — прим. пер.). Появление этой необычной огромной мощи привело к путанице и неверным суждениям. Страны, которые веками по-своему рассчитывали соотношение сил в своих регионах, не спешили оценить влияние этой далекой deus ex machina (лат. Бог из машины — неожиданный и все решающий персонаж античной трагедии — прим. пер.), которая после долгого периода безразличия и отчужденности могла теперь внезапно вмешаться в мировую политику и изменить баланс сил. Американцам тоже было нелегко приспособиться к этому. Богатство и относительная неуязвимость, которые давали им уникальные возможности вести крупные войны и одновременно укреплять мир в Европе, Азии и на Ближнем Востоке, вдруг заставили их усомниться в необходимости, желательности и даже нравственности этого. Учитывая фундаментальную безопасность и самодостаточность самих Соединенных Штатов, зачем им нужно было участвовать в конфликтах за тысячи миль от своих берегов? И какое у них было на это право?

Аргументы в пользу политики, направленной на создание и сохранение либерального мирового порядка, были впервые выдвинуты Теодором Рузвельтом и Вудро Вильсоном во время Первой мировой войны. Поскольку Соединенное Королевство и другие европейские державы больше не в состоянии были поддерживать порядок в мире, утверждали они, война продемонстрировала, что именно на долю Соединенных Штатов выпала миссия по созданию и защите нового либерального миропорядка. В этом заключалась цель «Всемирной лиги мира справедливости», предложенной Рузвельтом в начале войны, и Лиги Наций, которую Вильсон в конечном итоге отстаивал после нее: создать новый мировой порядок с американской мощью в его центре. Вильсон считал, что это единственная реальная альтернатива возобновлению войн и хаоса, опустошивших Европу. Он предупредил, что, если американцы вместо этого вновь обратятся к своим «мелким, эгоистичным и провинциальным целям», мир рухнет, Европа снова разделится на «враждебные лагеря», мир снова погрузится в «абсолютную тьму», а Соединенные Штаты снова будут втянуты в войну. США были заинтересованы в мирной и преимущественно либеральной Европе, мирной Азии, а также в открытых и безопасных океанах, по которым американцы и их товары могли безопасно транспортироваться. Но такой мир нельзя было построить иначе, как на американской мощи. Таким образом, Соединенные Штаты стали заинтересованы в установлении своего мирового порядка.

Такие аргументы встретили мощное сопротивление. Сенатор-республиканец Генри Кэбот Лодж и другие критики осудили «лигу» Вильсона как ненужную и как предательство видения отцов-основателей Америки. Для Соединенных Штатов вмешательство в создание нового мирового порядка означала нарушение основных принципов, которые сделали их самой миролюбивой нацией в мире, находящемся в состоянии всеобщей войны. Два десятилетия спустя, когда американцы обсуждали, вступать или нет в новую Вторую мировую войну, другой сенатор-республиканец, Роберт Тафт, высмеял идею о том, что Соединенные Штаты, которые были полностью защищены от нападения, должны «шататься по всему миру, как странствующий рыцарь, защищая демократию и идеалы доброй воли и сражаясь, как Дон Кихот, против ветряных мель-ниц фашизма».

Президент Франклин Рузвельт утверждал, что даже если бы Соединенным Штатам и не угрожала напрямую нацистская Германия или императорская Япония, мир, в котором эти могущественные диктатуры доминировали в их регионах, был бы «шатким и опасным местом для жизни». Рузвельт считал, что вопрос о том, когда диктаторские режимы соберутся для окончательного штурма оставшейся цитадели демократии — это всего лишь вопрос времени, но даже до того, как наступит этот момент, Соединенные Штаты могут стать «одиноким островом» демократии в мире диктаторов и сама демократия может просто погибнуть. Но противники американского вмешательства во Вторую мировую войну беспокоились не столько о последствиях победы, сколько о затратах на это военное участие. Они не хотели, чтобы их страна подчинялась интересам европейских империй, но и не желали, чтобы она заменила эти империи в качестве доминирующей мировой державы. Ссылаясь на госсекретаря Джона Куинси Адамса, они предупредили, что, став «диктатурой мира», Соединенные Штаты «потеряют свою душу».

Нападение японцев на Перл-Харбор прервало эти дискуссии, но оставило их неразрешенными. Рузвельт вел войну, уже думая о послевоенном порядке, который он надеялся создать. Однако большинство американцев рассматривали войну как акт самообороны, полностью совместимый с их континентальным мышлением. Когда война закончилась, все американские солдаты собирались вернуться домой.

Но в условиях, когда после Второй мировой войны Соединенные Штаты действительно стали доминировать в мире, американцы начали страдать от своего рода когнитивного диссонанса. И во время «холодной войны» они взяли на себя неслыханные глобальные обязанности, развернув сотни тысяч своих войск на дальних театрах военных действий и участвуя в двух войнах, в Корее и во Вьетнаме, которые оказались в 15 раз дороже с точки зрения боевых потерь, чем будут впоследствии войны в Афганистане и Ираке. США продвигали международный режим свободной торговли, который иногда обогащал других больше, чем их самих. Они осуществляли экономическое, политическое, дипломатическое и военное вмешательство во все уголки мира. И понимали они это или нет, но им тогда все же удалось создать либеральный мировой порядок и относительно мирную ситуацию на планете, которая, в свою очередь, сделала возможным взрыв глобального процветания и исторически беспрецедентное распространение демократии.

Это было осознанной целью Рузвельта во времена Второй мировой войны и его преемников в администрации Трумэна. Они считали, что мировой порядок, основанный на либеральных политических и экономических принципах, был единственным противоядием от анархии 1930-х годов. Для обеспечения такого порядка Соединенные Штаты не могли «сидеть в гостиной с ружьем и ждать», — утверждал Дин Ачесон, государственный секретарь при президенте Гарри Трумэне. Они должны были действовать в мире, активно формируя его, сдерживая одни силы и поддерживая другие. Они должны были создавать «ситуации напряженности» в критических точках, одновременно продвигая стабильность, процветание и демократию в основных промышленных регионах Европы и Азии. Ачесон говорил, что Соединенные Штаты должны были стать «локомотивом во главе человечества» увлекая за собой весь мир.

Америка, вперед!

Тем не менее, даже когда этот порядок еще только создавался, немногие американцы понимали его цель. Для большинства из них эти чрезвычайные усилия оправдывались угрозой коммунизма, которая впоследствии оправдала создание НАТО и военный союз с Японией и Кореей и, в конечном итоге, войну во Вьетнаме. Сопротивление коммунизму стало синонимом национальных интересов, поскольку коммунизм воспринимался как угроза американскому образу жизни. Когда американцы отказались поддержать Грецию и Турцию в 1947 году, сенатор-республиканец Артур Ванденберг требовал от администрации Трумэна «напугать до чертиков американский народ», и Ачесон увидел целесообразность такой политики, как он потом признавал в своих мемуарах: «яснее ясного». Когда коммунизм был единственным врагом, все имело значение. Каждый акт был актом защиты.

Поэтому, когда холодная война закончилась, разрыв между восприятием американцами реальной роли Америки в мире и их стал самовосприятием стал огромным. В условиях отсутствия глобальной угрозы коммунизма американцы задавались вопросом, какова должна же быть цель их внешней политики? Какой смысл иметь глобальную систему безопасности, самый мощный в мире флот, обширные союзы с десятками стран и международный режим свободной торговли?

Мятеж начался немедленно. Когда иракский диктатор Саддам Хусейн вторгся в Кувейт в 1990 году, президент Джордж Буш-старший сначала привел доводы в пользу изгнания его из соображений сохранения существующего мирового порядка. «Мир, в котором позволено не сдерживать жестокость и беззаконие, — это не тот мир, в котором мы хотим жить», — сказал Буш в телеобращении из Овального кабинета, цитируя генерала, который командовал корпусом морской пехоты США сражавшейся с войсками Саддама. Но когда и реалисты, и консерваторы раскритиковали видение Бушем «нового мирового порядка» как чрезмерно амбициозное и идеалистическое, администрация прибегла к тому узкому, континентально-ориентированному обоснованию, которое американцы якобы могли лучше понять. «Рабочие места, рабочие места, рабочие места — вот что такое война в Заливе!» — объяснял тогда госсекретарь Джеймс Бейкер. Когда президент Билл Клинтон дважды осуществлял американское военное вмешательство на Балканах, а затем расширил НАТО, это было сделано для защиты мирового порядка и чтобы положить конец этническим чисткам в Европе и доказать неизменную приверженность Соединенных Штатов идее которую Буш сформулировал как «единую и свободную Европу». Клинтон также подвергся нападкам со стороны реалистов — за участие в «международных социальных проектах».

Затем пришел президент Джордж Буш-младший. Вторая война с Ираком тоже была направлена в первую очередь на сохранение мирового порядка — избавить Ближний Восток и Персидский залив от «серийного агрессора», вообразившего себя новым Саладином (Салах ад-Дин — султан Египта и Сирии, мусульманский лидер Xii века — прим. ред.). Но теракты 11 сентября привели к тому, что идеи мирового порядка даже в умах сторонников войны снова перепутались с императивами защиты американских континентальных ценностей. Когда разведывательные данные о программах Саддама по оружию массового уничтожения оказались ошибочными, многие американцы посчитали, что им лгали о прямой угрозе, которую Ирак представляет для Соединенных Штатов. Президент Барак Обама пришел к власти отчасти из-за того гневного разочарования, которое до сих пор формирует мировоззрение американцев. Принимая Нобелевскую премию мира, Обама заметил, что американская готовность «обеспечить глобальную безопасность» принесла стабильность в послевоенный мир и что это, в свою очередь, отвечает «цивилизованным собственным интересам» Соединенных Штатов. Тем не менее быстро стало ясно, что американцы больше всего заинтересованы в построении сильной нации у себя дома. В конце концов, реализм Обамы, как и реализм Тафта, состоял в том, чтобы принять «мир таким, какой он есть», а не таким, каким его хотели бы видеть сторонники строительства нового мирового порядка.

Роберт Каган — старший научный сотрудник в Брукингском институте (исследовательский институт в США, основанный в 1916 году. Один из важнейших аналитических центров, специализируется на общественных науках, внешней политике и мировой экономике — прим. ред.) и автор книги «Джунгли снова растут: Америка и наш подверженный угрозам мир».

Продолжение следует в Части 2.