По пути ему постоянно встречаются дезертиры, все они советуют Швейку последовать их примеру. Он отвечает: "Нет, так просто это не делается". Он достаточно умен, чтобы не подвергать себя риску дезертирства и, возможно, до конца войны ходил бы по Чехии, если бы ему не попался идиот-жандарм, принявший его за русского шпиона.
Случайно он становится ординарцем, и относится к своим обязанностям очень добросовестно, придя к умному решению: если уж служить, то лучше ординарцем.
Беседуя с арестантом, которого обвиняют в том, что он разбил мраморную плиту, Швейк спрашивает: сразу или долго бил? Узнав, что сразу, Швейк указывает на опасность: в суде вам докажут, что вы заблаговременно готовились и долго тренировались.
Он вполне успешно ведет "собачий бизнес": так как "каждому подавай родословную, вот и приходится печатать эти родословные и из какой-нибудь дворняги, родившейся на кирпичном заводе, делать самого чистокровного дворянина из баварской псарни Армина фон Баргейма... Собаки не могут краситься сами, как дамы, об этом приходится заботиться тому, кто хочет их продать... зубы вычистите наждачной бумагой... влейте в глотку сливянку. Он будет весело лаять и ко всем лезть, как подвыпивший член городской управы".
Швейк начитан. Он даже знает, что чешский князь Ярослав разгромил полчища Батыя и изгнал их из Моравии. Помнит и начало "Онегина" Пушкина.
Несколько лет назад, "чтобы не отставать от других, занялся, простите за выражение, самообразованием": Швейк "пошел в читальный зал Пражского промышленного общества", а потом ходил "в библиотеку музея".
Его советы всегда практичны и разумны. Узнав, что солдаты утопили палача-цыгана, Швейк замечает: "Вам следовало бы отрапортовать, что он дезертировал, мол, давно к этому готовился: каждый день говорил, что удерет".
У него прекрасная память, он легко запоминает не только разные истории, но и правила военной службы и даже поучения офицеров: "Винтовка стоит у правой ноги так, что конец приклада находится на прямой линии с носком..."
И незаметно мы приходим к выводу, что перед нами обычный, нормальный человек "ростом ниже среднего, черты лица обыкновенные, нос обыкновенный, глаза голубые, особых примет нет...", который хочет получше устроить собственную жизнь в мире, где ему довелось родиться.
И этот нормальный Швейк на совет сдаться в плен: "Будьте благоразумны и долго на фронте не задерживайтесь" - отвечает: "Будьте спокойны, всегда занятно посмотреть чужие края, да еще задаром".
Герой книги пришел к выводу, что "самое лучшее - выдавать себя за идиота".
Что объясняется одним - устройством того мира, который его окружает.
Идиотизм общества
Среди австрийцев командное положение занимали собственно австрийцы и венгры, считавшие себя равными австрийцам. В начале войны они дразнили чешские части, встречая их с поднятыми руками (намек на то, что чехи сдаются русским). Но, как пишет Гашек, "сами мадьяры, когда им уже перестала нравиться резня в интересах венгерского короля", стали сдаваться.
Власти пытались формировать части по региональному, то есть по национальному принципу. Тем более, "многонациональность" учитывалась в других сферах. Даже в бардаке у входа сидела старая дама, произносившая следующее приветствие по-немецки, по-польски и по-венгерски: "Заходите, заходите, солдатик, у нас хорошие барышни!"
Однако отношение к чехам, даже католикам, было далеко не радушным.
Майор Вольф "в каждой фразе поносил чешских псов". Военный священник, фельд-курат опровергает "оскорбительное" предположение, что он чех. Поручик Лукаш давно был бы капитаном, если бы не его чешская национальность. Он говорит: "Останемся чехами, но никто не должен об этом знать... он считал чешский народ своего рода тайной организацией, от которой лучше всего держаться подальше".
Чешские полки, формально имея то же самое довольствие, что и австрийские и венгерские, фактически снабжались иначе. Полагалось "по сто пятьдесят граммов швейцарского сыра и по сто пятьдесят граммов венгерской колбасы". Но комендант вокзала сказал: "Мне неизвестен такой принцип для полков из Чехии". А на просьбу дать справку, что полки из Чехии снабжать по полному реестру не надо, комендант ответил: "Это секретный приказ".
Сложнее всего приходилось евреям. Когда несколько евреев закричали патриотическое "Хайль! Долой сербов!", чехи им "так смазали по морде, что они целую неделю потом не показывались на улицу".
"За вокзалом гонведы-гусары поймали двух польских евреев, отняли у них корзину с водкой и, придя в хорошее настроение, вместо платы били их по мордам. Делали они это, по-видимому, с разрешения начальства, так как рядом стоял их ротмистр и, глядя на эту сцену, довольно улыбался. Тем временем за складом другие гонведы-гусары залезли под юбки чернооких дочерей избитых евреев".
"В главную комендатуру местные патрули полевой жандармерии поминутно привозили то одну, то другую запуганную еврейскую душу. За распространение неверных и ложных слухов несчастных евреев избивали в кровь и отпускали с выпоротой задницей домой".
Идиотизм общества многократно усиливается идиотизмом государственного устройства, где есть кошки, которым присвоен чин "императорские и королевские кошки (без прав на пенсию)". Господа из интендантства обделывали свои делишки, а все сваливали на прожорливых мышей и нерадивых кошек... на одном складе по приговору военного суда были повешены шесть кошек. Швейк добавляет: "Воображаю, как посмеивались тогда в уме все, кто имел отношение к этому складу".
В австрийской государственной машине "в большинстве случаев исчезала всякая логика и побеждал параграф, душил параграф, идиотствовал параграф, фыркал параграф, смеялся параграф, угрожал параграф, убивал и не прощал параграф".
Идиотами в квадрате, по выражению Швейка, люди становятся прежде всего в охранительных структурах: полиции, жандармерии, прокуратуре, суде и армии.
"Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом. Ореол былого могущества и славы оберегался судами, полицией, жандармерией и продажной сворой доносчиков".
Цыган Янечек "...приговорен к повешению за убийство двух человек с целью грабежа... в последнюю минуту его увели из-под виселицы, потому что его нельзя было повесить по случаю дня рождения государя императора, который пришелся на тот самый день, когда его собирались вздернуть. Тогда его повесили на другой день после дня рождения императора. А на третий день он был помилован, так как во всем был виноват другой Янечек... Им пришлось его выкопать с арестантского кладбища, реабилитировать и похоронить на католическом кладбище".
Шпик Бретшнейдер получает деньги на покупку собак и отчитывается за них: СБ - 40 к., ФТ - 50 к. и т.д. СБ - один сенбернар (помесь нечистокровного пуделя и дворняжки), ФТ - фокстерьер (фокстерьер Швейка был с ушами, как у таксы, и величиной с волкодава). А в графе "Повышение по службе" в личном деле Бретшнейдера появилась запись: "Сожран собственными псами".
Вахмистр, не имея осведомителей, сам выдумал себе такового, "сообщил по инстанции вымышленное имя и таким образом повысил свой ежемесячный заработок на пятьдесят крон..."
"Когда сверху обращают внимание вахмистров на то, что не исключена возможность появления в его районе разведчиков, жандармские вахмистры начинают создавать этих разведчиков оптом".
"Ротмистр был твердо убежден, что все жандармы подвластных ему отделений лентяи, сволочи, эгоисты, подлецы, мошенники, которые ни в чем, кроме водки, пива и вина, не понимают и, не имея достаточных средств на пьянство, берут взятки, медленно, но верно расшатывая Австрию".
Идиотизм в квадрате: армия
Но высшей стадии идиотизм достигает в главной опоре государства - армии.
У Гашека Швейк сталкивается с армией и в мирное и в военное время: в качестве солдата, ординарца, денщика; на гражданской службе, в военной тюрьме, в лазарете, в казарме, в лагере. Словом - во всех ипостасях.
Книга Гашека - своего рода энциклопедия армейского идиотизма, справочник и наглядное пособие по нему.
Этот идиотизм чрезвычайно возрос в связи с двумя обстоятельствами. Во-первых, в начале XX века наступила эпоха массовых, многомиллионных армий. Солдатами в своей массе становились обычные граждане, в начале службы и после мобилизации малопригодные или вообще не готовые к службе. И многое, что как-то было применимо к небольшим, по существу, профессиональным армиям XIX и предшествующих ему веков, в условиях массовой мобилизации оказывалось малопригодным.
Во-вторых, массовые армии привели к нехватке офицерства, к появлению в составе офицерского корпуса бывших "штатских", к задержке на службе офицеров старшего возраста, к несменяемости офицерского корпуса и в итоге к появлению в корпусе офицеров пьяниц, тупиц, выживших по старости из ума, воров и тому подобных субъектов.
Гашек дает исчерпывающую картину австрийской армии образца начала XX века. И, судя по тому, что Швейком зачитываются поныне, писателю удалось "обобщить" черты не только австрийской армии.
"Вы не можете представить себе ничего более совершенного, чем офицер, даже если будете размышлять над этим всю жизнь. Каждый офицер есть существо необходимое в то время, как вы, рядовые, случайный элемент... вы пали... от этого немногое бы изменилось, но если бы первым пал ваш офицер..."
Это высшее существо в основном предается пьянке, играм в карты и развлечениям с женщинами. Швейк замечает: "...господа офицеры вообще мало читают".
Жизнь командного состава пропитана карьеризмом.
"Когда того произвели в ефрейторы, он с первого же дня стал увеличиваться в объеме... полевой врач сказал, что такое бывает со всеми ефрейторами. Чтобы его спасти, пришлось отрезать звездочку, и он сразу все спустил". "Стоит оторвать вам звездочки, вы станете нулем... Если же вам прибавят еще одну звезду... ваш умственный кругозор еще более сузится..."
Офицеров Швейк расположил по категориям: "старикашки", "дрянные старикашки", "паршивые старикашки". Высшая степень непорядочности у него - "пердуны". Особенно опасен "штатский пердун" - из военной администрации. "Это исключительный идиот и скотина".
"...В кухне царило обычное для армии кумовство... Денщики ходили с лоснившимися от жира мордами. У всех ординарцев животы были словно барабаны..."
Между командирами и рядовыми - пропасть. "Солдата следует держать в страхе, он должен дрожать перед своим начальником, бояться его; офицер должен... не позволять им (солдатам. - авт.) иметь собственное суждение и вообще думать. Солдаты трясутся от холода, в то время как в натопленных офицерских квартирах окна были раскрыты настежь из-за невыносимой жары".
Даже походные бордели делились на императорско-королевские офицерские, императорс ко-королевские унтер-офицерские и императорско-королевские для рядовых.
Какой-то солдат обратился в Вену к депутату. Итог - посажен на два года. А комиссия побывала в полку и уехала. Тогда полковник выстроил полк и заставил маршировать: "...рота за ротой, шагом, равняясь направо, на полковника, руки на ремне ружья и кричали что есть мочи: "Мы, мерзавцы, думали, что нам эта комиссия поможет. Ни хрена нам она не помогла!" ...Господин полковник хохотал до упаду".
Идиотизм в квадрате: армия на войне
Вполне логично, что в такой армии неизбежен бардак. "Телефон был новейшей системы, недавно введенной в армии, и обладал тем преимуществом, что можно было вполне отчетливо слышать чужие телефонные разговоры по всей линии".
Ну а шифрованную телефонограмму приходится выбрасывать: "у нас в роте нет шифровального отделения".
"Приказ разобрать ружья и зарядить их выполнить не удалось: дежурный доложил, что нет боеприпасов... Поезд с боеприпасами ехал впереди нас и, вероятно, попал к сербам... Другой поезд - в панике ушел обратно и увез провиант на два дня... выяснилось, что аэроплан был наш и его по ошибке сбила наша артиллерия... приказ ехать к штабу мы не могли выполнить, так как весь штаб днем раньше попал в плен".
Итог этого шедевра бюрократизма в условиях боевых действий такой: "от полевых кухонь донесся пронзительный, предсмертный визг поросят. Крестьянин... отчаянно закричал..."
Казалось бы, беспорядок и идиотизм в армии существуют сами по себе. Но Гашек блестяще и убедительно показывает, что на беспорядке верхушка армии выигрывает, процветает, кормится армейская коррупция. При этом сама армейская коррупция - одна из главных причин сохранения армейского беспорядка и идиотизма.
"Жалованье будут выплачивать после битвы... мы на каждом павшем солдате вместе с надбавками сэкономим двадцать четыре кроны семьдесят два геллера".
"Штабной писарь был вдребезги пьян. Днем приехал один богатый помещик, сын которого был в лагерях, и дал ему хорошую взятку и все утро до обеда угощал его в городе".
"...вместо ста пятидесяти граммов венгерской колбасы солдаты получили по две открытки..."
Даже, казалось бы, самое святое - награды - стало объектом махинаций. "Один денщик получил большую серебряную медаль за то, что умел восхитительно жарить украденных им гусей. Другой был награжден малой серебряной медалью за то, что получал из дому чудесные продовольственные посылки, и его начальник во время самого отчаянного голода обжирался так, что не мог ходить... Подавая распоряжение о представлении своего денщика к награждению медалью, этот начальник высказался так: "В награду за то, что в боях проявлял необычную доблесть и отвагу, пренебрегал своей жизнью и не отходил ни на шаг от своего командира под огнем наступающего противника". А тот в это время "обчищал курятники в тылу".
Афоризмы Швейка
Секрет успеха книги Гашека во многом связан с тем, что она переполнена поучениями, сентенциями, своеобразной "моралью".
Всем памятен фильм "В шесть часов вечера после войны". Но эта фраза относится ко времени еще не второй, а Первой мировой войны, и появилась она в книге Гашека.
Или прекрасное выражение: "Хотели, как лучше, а получилось, как всегда", - нечаянно перекликается со швейковским: "Я стараюсь, как получше, а выходит так, что хуже не придумаешь", "всегда хочу поправить дело, чтобы все вышло по-хорошему, и никогда ничего из этого не получается, кроме неприятностей для меня и для других".
И хорошо знакомая фраза: "Наши войска отошли на заранее подготовленные позиции" - тоже из Гашека.
Приведу некоторые места из "Похождений": "Солдат не должен думать, за него думает его начальство. Как только солдат начнет думать, это уже не солдат..."
"Любой бык счастливее нас с вами. Его убивают на бойне сразу и не гоняют перед этим на полевые учения и на стрельбище".
"Во время войны один человек во внимание не принимается".
"Я всегда удивляюсь, почему там везде висят надписи: "Плевать воспрещается", а теперь вижу, что это из-за вас".
"Отец" Швейка
Феноменальный успех Швейка неразрывно связан с его "отцом" - самим Ярославом Гашеком.
Совпадают внешности Гашека и Швейка, их склонность рассказывать остроумные истории, случившиеся и с ними, и с их знакомыми.
Писатель издавал журнал "Мир животных", в котором "описал" муху с шестнадцатью крыльями: восемь - для полета и восемь - чтобы обмахиваться как веером.
Гашек, как и Швейк, открывал контору по продаже собак, в которой отловленных дворняжек после окраски и стрижки снабжали документами о блестящей родословной.
Это Гашек пытался избираться в австрийский парламент, используя лозунги: "Если вы изберете нашего кандидата, мы защитим вас от землетрясения в Мексике" и "Требуются высоконравственные юноши для распространения клеветы на наших противников".
Это сам Гашек состоял в австрийской армии, участвовал в бою, был награжден серебряной медалью и тут же сдался в плен русским. А потом "наслаждался" тем, как "старший славянский брат" морил его голодом и изнурял тяжелым трудом.
Автор книги совершенно в духе идеологии Швейка сначала нашел близких людей среди анархистов, но затем и оттуда ушел из-за нежелания подчиняться какой-либо партии, пусть даже анархистской.
Гашек - как и многие настоящие интеллигенты, "обработанные" на фронтах мировой войны орудийным и пулеметным огнем, голодом, идиотскими командами, - поверил в призывы большевиков и, хотя он ругал Брестский мир, вступил в российскую компартию большевиков и вернулся в Чехословакию в качестве агента Коминтерна. Тут он обнаружил, что в его помощи никто не нуждается. Коминтерн потерял агента, зато Чехословакия получила одного из своих наиболее известных в мире писателей. За пару лет Гашек написал два тома "Похождений бравого солдата Швейка". Потом, тяжело больной, надиктовал третий том и часть четвертого.
Книга имела грандиозный успех. Первый том сразу же переиздали четыре раза, и его начали переводить за границей.
После смерти Гашека его издатель Шольц и адвокат Червинка написали: "Через десять лет новому поколению содержание произведения будет неясным, и едва ли найдутся для него читатели".