После отмены рабства афроамериканцы получили большую свободу передвижения, полную свободу в поиске средств к существованию, да и себя в целом. В музыке обнаружили себя многие из них – вскоре чёрные ритмы юга поглотили Нью-Йорк, Чикаго и Вашингтон и пошли дальше. Отмена рабства не преодолела, впрочем, белую претензию на превосходство, потому за ней и последовал долгий период сегрегации. На всех ее этапах экспансия афроамериканской культуры в массовые шоу имела огромное значение. Впрочем, как и еврейской. Чернокожие артисты заняли прочное положение на эстраде и стали убедительно востребованными.
Есть версия, что появление «чернолицых» – blackface – артистов, или менестрелей, которыми были белые, красившие свои лица гуталином, чтобы играть афроамериканцев, вызвано как раз этой востребованностью. Поздние источники говорят, что менестрель-шоу имели расистскую подоплёку. В этих нехитрых постановках обладатели чёрных лиц блистали всеми красками нелепости – от тупости до лени. Шоу стали настолько популярны, что позже уже негры красили свои лица чёрным гримом, чтобы получить работу и высмеять белых, гримирующихся под них. В остальных шоу точно так же смеялись над евреями, ирландцами и итальянцами. «Лучше смеяться над собой, чем убивать друг друга», – такая благая мысль передавалась из уст в уста адептами комического театра по окончании Гражданской войны в США. Но именно участие в менестрель-шоу общественность припоминала актерам еще очень долго.
Эл Джолсон, сын раввина из Литвы. Он был последним из менестрелей: жанр изжил себя к началу 20-х годов прошлого века. Джолсон исполнил первый хит Джорджа Гершвина – песню Swanee, одурманивающе энергичную. В её мелодике чётко угадываются еврейские, польские и русские мотивы, то есть она была поистине народная. Чёрный грим Джолсона, добавивший ей ещё большей народности, по нынешним временам выглядит явно лишним, но тогда стал мостиком, который привел нового белого исполнителя на эстраду. Грим был не просто шоу-маской, это был ещё и отказ от еврейской природы и начало пути навстречу американскому шоу-бизнесу. В случае с Элом Джолсоном – последним отказом. До него через это окно на американскую сцену ступили многие европейские актёры.
Его настоящее имя Йося Йоэлсон, он родился в 1886 году в Литве и был младшим из пяти детей раввина Моисея Рубена Йоэльсона. В 1880 году их семья от погромов бежала в Америку – в Вашингтоне отец получил работу кантора в синагоге. Мать умерла, когда Йосе было 10 лет. С отцом с тех пор отношения не ладились: сына совсем не интересовала религия, а отца раздражало стремление отпрыска на улицу. Йося ушёл из дома – уехал в Нью-Йорк. Там уже пытался обосноваться его брат Гарри, бежавший раньше и к тому моменту успевший сменить фамилию. Младший последовал его примеру и стал зваться Эл Джолсон. Они ещё в Вашингтоне зарабатывали пением на улицах, а в 1899 году Эл принял участие в нью-йоркской водевильной постановке «Дети гетто». Собственно, для участия в водевилях он и стал мазать лицо порошком из жжёной пробки. Не из любви или ненависти к афроамериканцам, просто blackface шоу гарантировали успех, а какой актёр не хочет бурных оваций и хороших гонораров?!
С 1911-го и до второй половины 20-х годов Эл Джолсон набирал популярность. После дебюта в Театре Зимнего сада в Нью-Йорке в постановке La Belle Paree, где Джолсон исполнял старые песни Стивена Фостера, его взяли в постоянную труппу – он отработал больше ста представлений. Мюзикл Vera Violetta сделал его ещё популярней и богаче – теперь Эл получал 750 долларов в неделю и даже не верил, что когда-то пел за монеты и еду. Мюзикл Vortex of society привёл его к семилетнему контракту с владельцем театра Ли Шубертом и поистине звёздным постановкам своего времени, в которые он пришёл уже со своим родным лицом. Мюзиклы Robinson Crusoe Jr и Sinbad к 1920 году сделали его одной из самых значительных величин Бродвея. Успех был настолько ошеломляющим, что перед премьерой постановки Bombo с ним случился приступ паники. Публика ждала в зале, а он отказывался выходить на сцену. Скандировали: «Джолсон! Джолсон!» – а он стоял за занавесом, трясся и качал головой, пока брат не вытолкнул его. Постановка принесла Ли Шуберту столько денег, что он дал своему театру имя Эла Джолсона – тому было 35 лет, и ничего подобного ни с одним актёром до этого при жизни не случалось.